"Солярис" от фон Краля: искушение святого Криса

Крис (Иво Рейнок) и Хари (Мари Абель) обретают друг друга. Сбоку за ними следит бдительный Снаут (Тынис Нийнеметс). Фото: архив Театра фон Краля

7 июня Театр фон Краля представил в таллиннском яхт-клубе Ноблесснера спектакль «Проклятие Соляриса» по роману Станислава Лема и...

Так и тянет дописать «...фильму Андрея Тарковского» : если не считать узкой прослойки поклонников фантастики, почитающих краковского писателя и мыслителя, «Солярис» у нас ассоциируется именно с Тарковским. Гении ведь не только открывают новые горизонты, но и закрывают их, особенно если речь не об оригинальном сюжете, а об интерпретации чьего-то текста.

Экранизация Тарковского гениальна, но стоит помнить, что сам Лем отзывался о ней едва ли цензурно. Он и Тарковского в лицо обозвал дураком, и о претензиях к фильму говорил с большевистской прямотой: это не «Солярис», а какое-то «Преступление и наказание», и родители героя там не пришей кобыле хвост, и финал весь смещен– в романе герой остается на планете, лишившись всякой надежды, а «Тарковский создал картину, в которой появляется какой-то остров, а на нем домик. Слыша о домике и острове, я чуть ли не выхожу из себя от возмущения. Эмоциональный соус, в который Тарковский окунул моих героев... для меня совершенно невыносим».

Солярис среди чужих

У Тарковского мыслящая планета-океан Солярис предстает Богом, слишком юным, чтобы не совершать ошибок, но эволюционирующим. Сначала он «дарит» прилетевшим обитателям космической станции тех, кого они некогда потеряли. Потом, осознав, что им от этого еще больнее, перестает посылать «гостей», однако в финале преподносит оставшемуся на Солярисе Крису Кельвину целый остров воспоминаний, включая отца (к этому времени наверняка уже мертвого). Крис возвращается к отцу, человек – к Отцу. Это убийственный – дело ведь происходит внутри иллюзии, – но очень мощный финал.

Театр фон Краля об интерпретации Тарковского осведомлен, но идет, конечно же, своим путем. Текст сценической версии «Соляриса» принадлежит актеру Таави Ээльмаа, лицо которого русскому зрителю наверняка известно по фильмам Вейко Ыунпуу «Осенний вальс» и «Искушение святого Тыну». Сам Ээльмаа играет Сарториуса, эдакого истинного ученого, кажущегося даже жестокосердным или же умело скрывающего за жестокосердием свои муки; недаром герой Ээльмаа рыдает, когда вспоминает погибшего коллегу Гибаряна. В роли Криса Кельвина – молодой актер Иво Рейнок, облаченный в серебристый костюм условного астронавта будущего. Хари, возлюбленную Криса, воскрешенную Солярисом, играет Мари Абель. В роли соляриста Снаута – Тынис Нийнеметс, воплощающий на сцене киберпанковского, под стать герою «Джонни-Мнемоника», персонажа в комбинезоне и светящихся очках.

Конечно, «на сцене»  – легкое преувеличение: помещение яхт-клуба меньше всего напоминает сцену театра. Это обширное забетонированное пространство, тонущее в сумраке, но постепенно, слой за слоем, раскрывающееся зрителю. В глубине зала по центру помещается космическая капсула, в которой прилетел на станцию Крис; похожа она на огромное ужасное нечеловеческое лицо: в фантастических фильмах такими любят изображать каких-нибудь кошмарных инсектоидов. Больше всего капсула напоминает картины Ганса Рудольфа Гигера, художника, создавшего Чужих из фильмов Ридли Скотта. Еще она заставляет вспомнить слова фантаста и мистика Филипа К. Дика, которого Станислав Лем, кстати, боготворил: «Однажды я прогуливался по улице и вдруг поглядел на небо. И там, в небе, я увидел это лицо, смотревшее на меня сверху вниз, гигантское лицо с глазами-щелочками... Тот небесный лик был, несомненно, злым божеством... Я пришел к выводу, что бог в мире есть, но это злой бог».

После войны с Богом

Спектакль режиссера Марианне Карвер не зря называется «Проклятие Соляриса». Мыслящий океан-чудотворец тут – тоже Бог, как у Тарковского, но, может быть, это и вправду злой Бог. Не Бог-ребенок, каким его пытаются вообразить персонажи Лема, но Бог, почти безразличный к своему творению. Если человек, созданный по Его образу и подобию, получился терзаемым одиночеством, злобой, виной, тоской, как три ученых на космической станции, почему бы не допустить, что и сам Бог, сам Солярис, точно такой же? Ну или –  был таким же. Бог, как и человек, способен к развитию. Он тоже может осознать свою вину. Свое проклятие. Раскаяться. Молить о прощении. Или нет? Что происходит на орбите Соляриса – беспримерный акт богоборчества или, наоборот, примирение человека и его творца?

Выяснением этих вопросов и заняты герои спектакля. Выстроена постановка так, что никаких длинных и, чего греха таить, нудных монологов, которых после Тарковского ожидаешь от «Соляриса», нет. Это, конечно, не триллер, однако техническая составляющая спектакля держит в напряжении и впечатляет – от компьютерных инсталляций, превращающих зал то в космос с мириадами звезд, то в астральные ландшафты разной степени символичности, до проецируемых на самые разные объекты голограмм. В этом пространстве очень легко затеряться. А то и сойти с ума.

Декорации, сделанные практически на коленке и из мусора, подходят «Солярису» лучше вылизанных космических интерьеров а-ля «Космическая одиссея 2001 года»: направо – лачуга Снаута из обрезков труб, налево – лаборатория Сарториуса из прессованной пластиковой тары. Крис селится посередине, пред бесчеловечным ликом капсулы, на кровати с занавеской, куда время от времени проецируется изображение покойного астронавта Гибаряна; ныне Гибарян – лицо Соляриса, то самое проклятое божество.

Некоторые элементы спектакля условны той абсолютной условностью, которая только и создает в театре ощущение достоверности (минус на минус ведь дает плюс). Так, «аннигилятор», который должен уничтожить всех созданий Соляриса, – это что-то вроде старинной стиральной машинки. В решающий момент она плюется белой пеной. И Сарториус танцует в этой пене степ. Что еще делать-то после войны с Богом...

«Солярис» от фон Краля получился глубоким, таинственным, очень трогательным – и совершенно не «тарковским», что, безусловно, спектакль только красит. С постановкой можно соглашаться или не соглашаться... Какая же это роскошь в наше время, когда постановка столь умна, что сразу и неясно, соглашаться с ней или нет.