Джон Бэнвилл: я ирландец, европеец и, надеюсь, космополит

Сочинительство, уверен ирландский прозаик Джон Бэнвилл, требует от писателя абсолютной честности. Фото: Лийс Трейманн

Прошедший в конце мая в Таллинне литературный фестиваль HeadRead («хорошие строки» в переводе с эстонского) порадовал тех, кто по-прежнему любит читать, встречами с выдающимися писателями современности. Ирландец Джон Бэнвилл – один из них.

Имя Бэнвилла наверняка знакомо и русскому читателю – несколько его книг переведены на русский, включая романы «Улики» (трагикомический роман-признание человека, совершившего убийство), «Неприкасаемый» (история искусствоведа, оказавшегося советским шпионом), «Доктор Коперникус» и «Кеплер» (названия говорят сами за себя). Кроме того, в России издан и детективный роман «Тайна Кристин-Фоллз», который Джон Бэнвилл сочинил под псевдонимом «Бенджамин Блэк». В интервью «ДД» Бэнвилл рассказал о советских шпионах, ирландских священниках и честных и не очень писателях.

Человек без зеленой футболки

– Вас сравнивают с Марселем Прустом и Владимиром Набоковым, возможно, двумя лучшими стилистами XX века. Что вы думаете об этой паре?

– Я большой поклонник Набокова. Впрочем, уже не такой, как раньше. Моим любимым романом Набокова был «Лолита», но потом у меня родилась дочь, и я поневоле посмотрел на «Лолиту» другими глазами. Набоков – изумительный стилист, один из величайших. С Прустом у меня есть проблемы. Он нечестен с читателем: это касается и его гомосексуальности, и его еврейства...

– Вы говорите о лицемерии?

– Нет. Времена тогда были другие. Он не был лицемером, он был именно что нечестен, – это не одно и то же. Возможно, Пруст был трусом. Но нелепо в 2014 году осуждать человека 1914 года, опасавшегося за свою репутацию. На деле он мог опасаться и тюрьмы – в Англии в то время гомосексуалистов бросали за решетку. Так или иначе, Пруст – великолепный пример человека, который свою не очень-то достойную жизнь превратил в великое произведение искусства. Скажем так: я большой поклонник Пруста, но – с оговорками. Заметьте, я говорю не о Прусте-человеке, – я не знаю, каким он был человеком, – а о Прусте-писателе. Он был нечестен именно как писатель. Сочинительство между тем требует абсолютной честности.

– Знаменитый ирландский писатель и режиссер Нил Джордан говорил на таллиннской пресс-конференции в том числе о литературе – и сказал, что английская литература холодна и прагматична, а черный юмор и циничный абсурдизм идут от ирландцев. Это правда?

– Мы, ирландцы, ощущаем себя своего рода мигрантами, перемещенными лицами. Английский язык нам не родной, пусть даже ирландский язык по сути умер полтора века назад. Мы по-прежнему чувствуем себя чужаками по отношению к английскому. Это хорошо для писателя. Вспомните того же Набокова, который был вынужден писать на чужом языке.

– Есть такое выражение – «внутренняя эмиграция», когда человек становится эмигрантом, никуда не уезжая...

– Именно. Мы и есть такие «внутренние эмигранты». Как Эстонией в свое время правили датчане и шведы, так и Ирландией правили могущественные соседи, куда более развитые, нежели ирландцы, отчего мы все время ощущали себя гражданами второго сорта. Гибельность этого мироощущения мы преодолеваем за счет иронии. Говорим одно, имеем в виду другое. Все это делает нас немного другими. И, конечно, ирландская литература отличается версией английского языка. Ирландский английский так же не похож на нормативный, как американский или австралийский. Мы обожаем двусмысленность. Англичане тяготеют к ясности: Джордж Оруэлл считал, что проза должна быть прозрачна как стекло, сквозь которое читатель смотрит на мир. Для нас, ирландцев, проза – не стекло, а лупа. Лупы искажают. Но они очень красиво отполированы.

– В одном интервью вы сказали, что никто не будет переводить ваши книги на ирландский и что на родине вас ругают «западным бриттом»...

– После финансового краха 2008 года в Ирландии все чаще говорят: «Нужно носить зеленые футболки». Зеленый – национальный цвет Ирландии, и, я думаю, понятно, о чем идет речь. Так вот, я носить зеленую футболку отказываюсь. Я европеец. Разумеется, я ирландец, но и убежденный европеец тоже. Надеюсь, что и космополит. Но, конечно, мои книги – это ирландские книги. Моя восприимчивость – чисто ирландская.

Как-то раз один испанский журналист приехал в Дублин, чтобы взять интервью у разных людей по поводу экономического кризиса. Он беседовал с министром финансов, и тот спросил журналиста, с кем ему уже удалось побеседовать. Журналист ответил: с таким-то экономистом, с таким-то политиком, еще с Джоном Бэнвиллом. Министр финансов сказал: «Не говорите с ним. Он здесь всего лишь турист». (Смеется.) Всегда приятно знать о том, как ценит тебя правительство, правда?

– Мнения все-таки разнятся: вы получили премию ирландского ПЕН-клуба, вас избрали в Aosdána, ирландскую ассоциацию людей искусства...

– Да, и я отказался от места в этой ассоциации. Единственный за всю ее историю. Но я сделал это не в знак протеста: меня попросили уступить место другому человеку. Число мест в ассоциации ограничено, многие хотят туда попасть, между тем я ничего там не делал – вот и решил уступить тому, кому это нужно. Когда я отказался от места, это вызвало фурор...

– Получается, вас не особенно заботят звания и награды?

– Смотря какие. В конце июня меня сделают кавалером французского Ордена искусств и изящной словесности. О таком я и мечтать не мог. Но свои книги я по званиям и наградам не сужу. И никто не критикует мои тексты так, как я.

Писатели – всегда предатели и шпионы

– Вы больше 30 лет работали журналистом. Есть мнение, что журналистика если не убивает в тебе писателя, то по меньшей мере ослабляет его: ты привыкаешь к формату. Это так?

– Я такой опасности не подвергался, потому что не был пишущим журналистом. Я был редактором. Мой начальник говорил, что редакторы – это люди, которые меняют чужие тексты и под покровом ночи уходят домой... (Смеется.)

– И им это сходит с рук, ага.

– Именно! Днем я работал в ежедневной газете, по ночам сочинял. И мог позволить себе полную свободу творчества. Когда мне пришлось уйти из газеты, я вынужден был придумать Бенджамина Блэка.

– Значит, детективы про дублинского патологоанатома, которые вы издаете под псевдонимом, – это для вас та же работа, позволяющая писать и другие книги?

– Да. Бэнвилл пытается быть художником, что бы это ни значило. Что до Блэка, то он ремесленник.

– При каких обстоятельствах Бенджамин Блэк появился на свет? Не случилось ли это в том числе потому, что художнику Бэнвиллу чего-то не хватало?

– Не думаю. Сэмюэль Беккет говорил, что пишет по-французски, чтобы écrire sans style, «сочинять без стиля», и один мой друг сказал, что то же самое верно в отношении меня и Блэка, но это не так. Хотя, если бы это было так, мне бы это польстило... Блэк не родился бы, если бы не было Жоржа Сименона. Я открыл Сименона в 2004 году и читал в основном его romans durs – «серьезные романы», а не детективы о Мегрэ. Они меня восхитили. С другой стороны, у меня был готов сценарий для фильма, который так и не был снят, и я решил превратить его в роман а-ля Сименон. В результате была написана «Тайна Кристин-Фоллз». Чтобы читатель не подумал, что это изысканная литературная постмодернистская шутка, я взял псевдоним. Довольно банальная история, если разобраться...

– Новый роман Блэка «Черноокая блондинка» – книга о Филипе Марлоу, американском сыщике, придуманном Рэймондом Чандлером. Вас похвалил Стивен Кинг, отметивший, что Блэк мастерски передал характерную для романов Чандлера меланхолию. Вы, кажется, впервые написали роман с чужим героем. Чем вас заинтересовал этот проект?

– Это был своего рода вызов: написать американский роман. Сочинять его было интересно и увлекательно. К тому же мне заплатили, хотя и не слишком много. Во мне есть избыток энергии, нужно куда-то ее девать. Видимо, дело в том, что я долго работал в газете. Теперь, став писателем, я постоянно ищу новые точки приложения сил. Роман о Марлоу – это отличный способ провести лето.

– Бэнвилл и Блэк не конфликтуют между собой?

– Нет. Иногда я расслабляюсь, и Блэк, заглядывая через плечо в рукопись Бэнвилла, говорит: «Ничего не меняй, продолжай в том же духе». Иногда Бэнвилл заглядывает через плечо Блэка и шепчет: «Любопытное предложение! Давай с ним поиграем?» И я говорю: «Пошел прочь!..» Эти двое не должны мешать друг другу. Они слишком разные. Если Блэк просочится в Бэнвилла или наоборот, произойдет катастрофа: получится книга не Бэнвилла и не Блэка, а серединка на половинку. Блэк доволен тем, что он ремесленник, и даже этим гордится. Литературу куда чаще творят ремесленники, чем художники...

– Возвращаясь к Бэнвиллу: вы часто пишете о реальных людях, и герой книги «Неприкасаемый» списан с Энтони Бланта, искусствоведа, которого разоблачили в 1979 году как советского агента, члена «кембриджской пятерки» и коллегу Кима Филби. Чем Блант вас заинтересовал?

– Мы с женой как-то смотрели по телевизору документальный фильм, посвященный живописцу Никола Пуссену, специалистом по которому был Блант. Фильм начинался с пресс-конференции, которую Блант дал назавтра после того, как его публично разоблачили. Он сидел в кресле, вот как я сейчас, и смотрел на журналистов, которые доставали блокноты и так далее. Он не знал, что его снимают. Блант смотрел на журналистов и еле заметно улыбался. Словно бы думал: «Эти люди считают, что знают правду, но на самом-то деле...» Жена сказала мне: ты должен о нем написать. Я ответил: да, я должен его придумать. Этот образ преследовал меня годами, и в конце концов я решил написать роман о Бланте. Опять же, я получил массу удовольствия. Возможно, слишком много.

– Как вы относитесь к Бланту? В свое время он, разумеется, считался изменником родины...

– (Пауза.) Изменником его считали англичане. Для Советского Союза он был героем. Он ведь так и не уехал в СССР – в отличие от Кима Филби, и Дональда Маклэйна, и Гая Бёрджесса, которые бежали и потом всю жизнь об этом жалели. Понимаете, они ведь были британской золотой молодежью. У них было все. Лучшие университеты мира, деньги, стиль, много секса и шампанского. Но за этой фривольностью скрывалась сталь идеологии. Они могли сказать: «Вы думаете, я – пустой повеса, но я знаю кое-что, чего вы не знаете». Коммунизм был их тайной религией. У них был идеал, ради которого стоило жить. Я завидую верующим – вера придает жизни смысл и значимость. Блант всегда оставался спокойным. Если кто-то из «кембриджской пятерки» паниковал, они шли к Бланту, чтобы он их успокоил. У него было прекрасное чувство юмора. Когда друзья спрашивали, почему он делал то, что делал, он отвечал: «Это как игра в ковбоев и индейцев...»

Писатели сами по себе – предатели и шпионы. Спросите жену или мужа любого писателя. Особенно романиста. Мы крадем все. Раз мы с женой поссорились, это было, когда мы еще приноравливались друг к другу, и она в риторическом запале высказала все, что обо мне думает. И я сказал: «Изумительно! Можно, я это использую?» Она сказала: «Да ты еще хуже, чем я думала!» Я сказал: «Ну да, но можно мне использовать твои слова?» Она обреченно сказала: «Можно...»

О священниках и лицемерах

– Почему вы так плохо обошлись в «Неприкасаемом» с писателем Грэмом Грином, выведенным в образе Кверелла? «Он искренне интересовался людьми – верный признак второсортного романиста...»

– Это была моя месть Грэму Грину за то, что он, возглавляя жюри одного литературного конкурса, пытался отдать главную премию не мне, а своему протеже. Грин публично заявил, что я недостоин этой премии. Я сказал себе: ладно-ладно... (Смеется.) Думаю, он был довольно-таки паршивый человек. Разыгрывал людей, причем очень жестоко. И вот он как раз был лицемером. Вся эта чушь насчет католицизма, антикоммунистические выпады... Он был шпионом, ездил по миру и потом рассказывал высокопоставленным друзьям, где и что видел, – на Кубе, в Латинской Америке и так далее. Он был искренне верующим католиком – и говорил, что они с любовницей Кэтрин Уолстон блудили за каждым алтарем Европы... Я не горжусь тем, что сделал, но устоять было невозможно. И, да, он был второсортным писакой. Его развлекательные романы написаны лучше, чем серьезные. Весь этот липкий католицизм...

– Вы не в восторге от католицизма, что, видимо, не столь уж обычно для ирландца.

– Мне не нравится версия католицизма от Грэма Грина. Впрочем, сегодня многие не доверяют католицизму. Я не имею ничего против религии – это еще одна интерпретация жизни. Проблема в том, что католическая церковь в Ирландии занимала ровно то же положение, что и Коммунистическая партия в СССР. Она контролировала, причем исступленно, все стороны нашей жизни. Контролировала своеобразно. Ты мог делать что угодно – грабить, убивать, растрачивать средства, – но если девушка беременела вне брака, это был конец света. Однако и здесь проявлялось лицемерие: юноше все сходило с рук, а опозоренную девушку отправляли в монастырь, или она вынуждена была всю жизнь оставаться прачкой. Это было мерзко и подло. И я очень рад, что владычество церкви в итоге рухнуло.

Впрочем, церковь сама себя наказала. Помню, когда начались скандалы со священниками, Нил Джордан, которого вы упоминали, сказал мне: «Любой народ, в котором есть крупица морали, получил бы психологическую травму. Но только не мы. Мы сказали: ура, попов больше нет! Свобода!» И начали зарабатывать деньги, создавать рок-группы, играть в футбол. Ирландия необратимо изменилась в 1992 году, когда мы узнали, что у епископа Имона Кейси есть американская любовница и 17-летний сын и что он занял 70 тысяч фунтов приходских денег, чтобы все это скрыть. Тут-то и прорвало все шлюзы. Оглядываясь, я вижу, как это нелепо: мужчина любит женщину, у них есть ребенок... Ужасно было то, что священник пытался это скрыть. Бесславная, постыдная история.

В 1966 году в Дублине взорвали колонну Нельсона, и в 1990-е шли разговоры о том, чтобы построить что-то на ее месте. Я сказал, что это должен быть памятник епископу Кейси – с младенцем в одной руке и пачкой денег в другой. Он сделал для нас больше, чем кто-либо: он уничтожил церковь.

– Вы говорите, что ненавидите свои книги...

– Они мне не нравятся, само собой. Мы ищем совершенства, но не можем его достичь. Всякое произведение искусства – по необходимости неудача. Ты снова и снова проигрываешь. Проиграл один раз – проиграй опять, только лучше. Когда я смотрю на свои книги, все, что я вижу, – это ошибки, огрехи, порой трусость и леность. Иногда ты машешь на все рукой, мол, и так сойдет. Есть знаменитая карикатура Гэри Ларсона: «Как люди видят цветы» – обычные цветы, – и «Как цветы видят сами себя» – с уродливыми носами, кривыми зубами и так далее. Так и я со своими книгами.

– Тем не менее: какую из своих книг вы посоветовали бы читателям, не знакомым с вашим творчеством?

– «Улики», я полагаю. Эта книга переведена на русский. И, наверное, «Письмо Ньютона» – короткий роман.

Справка «ДД»:

Уильям Джон Бэнвилл родился 8 декабря 1945 года в Вексфорде (Ирландия). После школы работал клерком в авиакомпании Aer Lingus, два года жил в США, затем вернулся в Дублин и стал работать в редакции газеты The Irish Press.

Первую книгу, сборник рассказов, издал в 1970 году. Автор 16 романов и нескольких пьес. С 2006 года издает детективы под псевдонимом «Бенджамин Блэк», включая шесть книг про ирландского патологоанатома в 1950-х годах.

Лауреат множества литературных премий, в том числе Букеровской премии (2005), премии Франца Кафки (2011) и премии Ирландского ПЕН-клуба (2013). Член ирландской ассоциации людей искусства Aosdána (1984-2004). По сценариям Бэнвилла сняты несколько теле- и кинофильмов, включая «Море» (2013) режиссера Стивена Брауна.