Больше Чехова, чем в самом Чехове

Всеобщее чеховское томление любовного многоугольника: Подгорин (Райн Симмуль), Варвара (Анне Реэманн), Лосев (Пеэтер Таммеару), Татьяна (Эпп Ээспяев) и Наташа (Лийз Лассь). Фото: Сийм Вахур / архив Таллиннского городского театра

Совершенство недостижимо, но постановка «чеховской» пьесы британца Уильяма Бойда «Томление» в Таллиннском городском театре близка к совершенству по всем статьям.

Тут и блестящая стилизация под чеховскую тематику и стилистику, и удивительно точная режиссура, и почти безукоризненный актерский ансамбль, и образное, поэтичное оформление, и волшебство света...

Словом «изящество» в наши дни пользуются очень осторожно. Здесь оно необходимо. Спектакль Эльмо Нюганена изящен. Слава Городского театра по-настоящему началась в 1994 году, с «Пианолы», чеховской пьесы, не написанной Чеховым – Александр Адабашьян и Никита Михалков взяли за основу юношеский дебют Чехова в драматургии, «Платонова», но изменили и сюжет, и характеры, однако сохранили тот неповторимый аромат, который так часто теряется при постановках – и без которого пьесы Чехова на сцене превращаются в нечто благородное, умное, но, увы, скучное.

20 лет спустя история зарифмовалась. Снова режиссер Эльмо Нюганен и сценограф Владимир Аншон – и снова вариации на тему Чехова, выполненные другим автором, но точно попадающие в чеховскую колею. Только на этот раз реконструкцию не только неоконченного (как «Пьеса для механического пианино»), но и не существовавшего (!) чеховского замысла осуществил иностранец.

Великий стилизатор и мистификатор

Живого классика Уильяма Бойда (р. 1952) ни в коем случае не называйте англичанином; родившийся в Аккре и проведший детство в Гане и Нигерии, он – шотландец. И настаивает на этом.

Бойд не только великолепен в своих книгах; он легко входит в чужое «Я» и столь же легко конструирует вымышленных творцов, в существовании которых поначалу никто не сомневается. Читатели поверили и в малоизвестного прозаика Логана Маунтстюарта, и в несчастного художника Ната Тейта, который покончил с собой в 32 года после того, как навестил Жоржа Брака и убедился в крошечности своего таланта по сравнению с гением. Мистификация более чем удалась! На аукционе Сотби даже продали за 7500 фунтов одну из уцелевших работ Тейта (почти все картины разочарованный в своем творчестве художник уничтожил, как Гоголь – второй том «Мертвых душ»). Надо ли уточнять, что написал эту картину сам Бойд – и что деньги он пожертвовал на благотворительность? В 2013 году Бойд сочинил роман о Джеймсе Бонде «Соло». Образ, портрет и стиль мышления агента 007 он складывал по кусочкам, как пазл, из разрозненных упоминаний, попадавшихся то тут, то там у Иэна Флеминга.

Примерно так же, по кусочкам, по обрывкам характеров, сюжетных линий и ситуаций Бойд, влюбленный в Чехова и проследивший его отношения с женщинами в эссе «Антон Чехов. Любовные истории сквозь всю жизнь», сложил «Томление». В основном из двух рассказов: очень известного «Моя жизнь» и – в большей степени – не очень известного «У знакомых». Из последнего взяты образы пяти персонажей, которые ведут основную тему пьесы, из «Моей жизни» – история Мисаила, интеллигентного молодого человека, который порвал со своей средой, решил зарабатывать физическим трудом, нанялся в подручные к маляру – но дочь местного скоробогатого «олигарха», инженера Должикова, влюбляется в прекраснодушного идеалиста и буквально женит его на себе.

В «Томлении» две эти линии искусно переплетены; здесь же – реконструируются мотивы и композиционные приемы: приезд/отъезд (как в «Чайке» и «Вишневом саде»); разоренное имение, идущее с молотка; «новые люди», знающие цену деньгам и времени и идущие на смену милым, симпатичным, но безалаберным владельцам «дворянских гнезд». И, разумеется, пять пудов любви – либо недопроявленной, так и не принявшей четких очертаний, либо самоутверждающейся, любви-обузы, когда женщина буквально навязывает себя мужчине – как Аркадина или Наташа...

Есть русский перевод «Томления» (Ольга Варшавер и Татьяна Тульчинская); он корректен, гладок, но совершенно бесцветен, как сочинение круглого отличника, которому хочется сказать: «Спасибо, деточка, садись!» и поставить в дневник ожидаемую пятерку. Ану Ламп, в переводе которой пьеса идет в Городском театре, переводила с английского оригинала, который по стилю и настроению близок к английским переводам Чехова. Язык самого Антона Павловича (как и язык эстонского перевода) совсем другой, нежели язык русского перевода «Томления». Все-таки хочется, чтобы перевод был стопроцентно чеховским, но для того переводчицам надо быть конгениальным автору, а уж этого ждать от них невозможно.

«Томление» на Адской сцене

Окончательно чеховский облик пьеса Бойла получила на Адской сцене Городского театра – и это Чехов, не искаженный чрезмерно вольными трактовками, однако в высшей степени современный. То, что крылось в глубинных пластах его драматургии, присутствовало в ней в зачаточном состоянии и не могло вырваться наружу в начале ХХ века, в начале XXI проявилось четко и насмешливо. Гротеск и абсурд здесь уже не стесняются и встают в полный рост.

В постановке Нюганена «Томление» кажется созданным чуть позже «Вишневого сада», оно могло бы появиться, проживи Чехов еще год-другой – и при этом зная, что жить осталось самую малость; взгляд его сначала уходит ввысь, в точку Бога, с этой точки смотрит вниз – и видит в людях их слабости, тщету их усилий, неспособность на сильное чувство (или боязнь этого чувства); он никого не прощает, но снисходительно сострадает всем, зная: их не переделаешь.

Бездельник и краснобай Сергей Сергеевич Лосев (Пеэтер Таммеару) промотал имение, полученное за женой в приданое. Усадьба обременена долгами и пойдет с молотка. Жена Лосева Татьяна (Эпп Ээспяэв) и ее подруга Варвара (Анне Реэманн) зовут на подмогу давнего друга детства, столичного адвоката Николая Подгорина (Райн Симмуль). Тот приезжает – и убеждается, что спасти имение никак нельзя. Между тем в Подгорина влюбляется младшая сестра Татьяны Наташа (Лийз Лассь), девушка поэтичная и способная на безоглядные откровения а-ля Татьяна Ларина, да и Варвара, когда-то неравнодушная к юному Коле Подгорину, убеждается, что старая любовь не ржавеет.

А имение разрушено не только финансово, но и физически. Воздвигнутая на сцене Владимиром Аншоном деревянная конструкция еще хранит очарование тех времен, когда в усадьбе Лосевых жизнь била ключом. В вечернем синеватом полумраке (мастер света Глеб Фильштинский) и в сверкании фонариков, зажженных в честь помолвки Клеопатры Должиковой (Элизабет Рейнсалу) и Мисаила (Кристьян Юкскюла), сцена становится загадочной и таинственной, в ее пространстве рождаются фантазии и страсти, истомившие героев спектакля, но этим фантазиям и страстям не дано осуществиться. Дом разрушается, водосточную трубу приходится оторвать от греха подальше – и маляр по прозвищу Редька (Андрус Ваарик), застенчивый пьяница и философ из «простых», пытается куда-то приткнуть эту трубу, а она в его руках угрожающе клонится в первый ряд зрительских кресел.

Потом сквозь эту трубу будут разговаривать Подгорин и Варвара – в спектакле любая деталь имеет второй, третий, четвертый смысл и план. И если в начале выяснится, что нелепый японский проект разорил Лосева, вложившего в него все деньги, то после, в сцене помолвки, эксцентричная Клеопатра и совершенно оцепеневший от ее напора Мисаил появятся в столь же нелепых японских костюмах.

Страдание и сострадание

Гротеск и абсурд – они вообще часто идут рука об руку – сконцентрированы в образе инженера Должикова. В исполнении Калью Орро Должиков наделен внешностью уцененной копии Наполеона III, одет в щегольской, но совершенно неуместный костюм, сух и надменен. Напоминает, что вышел из низов (как Лопахин, но развитие характера Лопахина – не он, а Подгорин). Иной раз изрекает нечто чудовищное, на грани британского черного юмора: «Знаете, какой у меня был самый счастливый день в жизни? День, когда супруга моя скончалась. Родила дочь, Клеопатру, и того-с. Прекрасная женщина, большую службу мне сослужила». Логика убийственная, совершенно нечеловеческая, но вполне вероятная сегодня, когда СМИ хладнокровно подсчитывают убитых в конфликте на юго-востоке Украины, а публика следит за событиями, как болельщики за ожесточенным поединком: с интересом, даже делая вид, что болеют за ту или иную сторону, но в глубине души равнодушно. И если публику что-то волнует, так то, не долбанет ли ее случайно мячом по кумполу.

Должиков – единственный, наверно, персонаж, не вызывающий симпатии. (Впрочем, когда актер играет так точно, как Орро, надо говорить уже об отрицательном обаянии персонажа.) Все прочие заслуживают если не любви, то как минимум сострадания. Даже никчемный Лосев, уверенный, что он – страдалец и романтик; это Гаев из «Вишневого сада», логика характера которого доведена до последней черты.

В холодности и деловитости Подгорина угадывается некоторая ущербность души, которая, как известно Чехову, может проявиться и у самого порядочного человека. Подгорин поступает как надо, он не позволит себе ни увлечься очаровательной Наташей, ни откликнуться на зов Варвары. Совершенно блестяще поставлена и сыграна сцена объяснения Подгорина и Варвары. Героиня Анне Реэманн (в этой сцене она ведущая, а Симмуль – ведомый) просит: «Поцелуйте меня... чтобы было потом что вспомнить». Пауза рассчитана с точностью до миллисекунды, зритель затаил дыхание: преодолеет ли герой нерешительность? И тут постороннее вмешательство срывает лирическую сцену...

Такая же недосказанность, недопроявленность чувства возникает в отношениях Мисаила и Наташи: молодой человек вдруг понимает, что любит Наташу, причем давно, и в душе девушки, разочарованной обременительной джентльменской корректностью Подгорина, тоже что-то просыпается, но поздно: Мисаил уже связан браком с чувственной, агрессивной и глупой Клеопатрой...

Блестяще поставлен финал, когда все ждут второго приезда Подгорина, ждут с нетерпением и надеждой; ему уже не нужно спасать имение, просто с ним как-то светлее и осмысленнее выглядит жизнь, но в этот день он не приедет и – будьте уверены – не приедет никогда. Ожидание Подгорина вдруг напоминает ожидание Годо.

Постановка Нюганена настолько хороша, что совершенно не хочется думать о том, что начало первой сцены чуть вяловато (Бойд выстроил экспозицию по-чеховски, но здесь это как раз необязательно). И не хочется помнить об исторической обстановке в те еще годы, о том, что в 1890-е годы в России не могло быть такой женщины-врача, как Варвара (в которой неожиданно угадывается даже что-то от Астрова из «Дяди Вани»). Спектакль настолько изящен, нежен и выверен почти во всех деталях, что остается только восхищаться. Совершенство, конечно, недостижимо. Но...