Найти красоту там, где русские ее не видят

Кинорежиссер Ильмар Рааг вдобавок к многочисленным премиям получил в этом году еще одну – он был удостоен титула «Лидер общественного мнения». Фото: Лийс Трейманн

В середине июня в российский прокат вышел фильм «Я не вернусь», снятый эстонским режиссером Ильмаром Раагом.

Съемки проходили в России, Белоруссии и Казахстане исключительно на русском языке. Продюсировала сложный международный проект компания «СТВ» Сергея Сельянова – один из столпов русского кинематографа. Для режиссера фильм «Я не вернусь» оказался познавательным путешествием. Как ни странно, Россия в трактовке Раага выглядит дружелюбнее, чем инфернальные пространства русского артхауса, и уж точно правдивее, чем кукольный лоск сериалов.

В основу положен сценарий Ярославы Пулинович, молодой звезды российской «новой драмы». Продюсер Наталья Дрозд долго искала режиссера для его воплощения. Главная героиня, девушка Аня (Полина Пушкарук), живет в Петербурге, потихоньку строит преподавательскую карьеру, но из-за доверчивости попадает в безвыходную ситуацию и вынуждена скрываться от полиции. Будучи воспитанницей детдома, она решает переждать трудное время в распределителе для бездомных детей: к счастью, внешность Ани располагает к тому, чтобы ее приняли за подростка.

Здесь она знакомится с девочкой Кристиной (дебютантка Виктория Лобачева), с которой решает сбежать в казахский городок, к Кристининой бабушке. «Я не вернусь» – не просто мелодраматическая история о поиске любви и тепла, это еще и размышление о возможности (и внутренней необходимости) глубокой метаморфозы. Ане не по своей воле приходится сделать то, о чем задумываются многие: она начинает жизнь с чистого листа. Быть может, в этой новой жизни ей наконец удастся испытать подлинные, искренние чувства?

Мировая премьера «Я не вернусь» состоялась в Нью-Йорке на фестивале «Трайбека», где картину наградили призом Норы Эфрон за сценарий, российская – на фестивале им. Тарковского «Зеркало», где фильм отметили за «профессиональные достижения». В эстонских кинотеатрах «Я не вернусь» появится в сентябре. О фильме, российской чернухе и роли чувств в кино «ДД» рассказали режиссер Ильмар Рааг и продюсер Наталья Дрозд.

Не скатиться в «социалку»

– Наталья, почему вы загорелись именно этим сценарием?

Наталья Дрозд: Мне прежде всего понравились диалоги: редко встречается такая живая речь. В этом смысле Ярослава Пулинович прекрасна, она буквально снимает реплики с языка. Но в сценарии есть и другие важные вещи, например, переворот внутри Ани, когда она из взрослой превращается в маленькую девочку и нехотя проживает жизнь заново, и второй переворот – в финале. Именно эти моменты интересны мне с интеллектуальной точки зрения. В эмоциональном плане меня тронула тема возвращения в детство, обретения семьи. Конечно, все мы отдаем предпочтение тем или иным произведениям искусства, опираясь на личный опыт. Тут все сошлось вместе.

– Почему вы так долго искали режиссера?

Н.Д.: Нельзя сказать, что я искала его годами. Просто какие-то глубинные вещи исходят именно от режиссера, и продюсеру важно найти правильного режиссера с правильной историей. А поскольку этот сценарий был для меня очень личным, я не была готова отдать его просто режиссеру-профессионалу. Я искала такого, с которым у меня сложились бы правильные отношения, в том числе человеческие. У меня в голове не было четких критериев. Я говорила себе, что он должен быть, скорее всего, нерусским – со сценарием Пулинович есть опасность скатиться в мрачную «социалку», русские режиссеры к этому склонны. Мне же хотелось метафорического кино про любовь: даже детдом тут – всего лишь метафора. И, разумеется, нужен был режиссер умный, талантливый и по-человечески открытый, готовый к эмоциональному диалогу.

– Какое кино вам нравится вообще? Похоже, как раз что-то между артхаусом и массовым кино, тот сектор, который почти отсутствует в России...

Н.Д.: Мне кажется, что кино, открывая что-то новое, должно думать о зрителе и быть эмоциональным – но не идти на поводу у аудитории. Это самое сложное кино для рынка: есть арт-фестивали, есть большой тираж – и оно не попадает ни туда, ни туда. Поэтому я обрадовалась тому, что мы попали на «Трайбеку»: с одной стороны, это престижный фестиваль, с другой – он самоокупается: зрители покупают билеты, зная, что их не обманут и не будут показывать два часа крупный план шаркающих ног в пустом доме. На «Трайбеке» показывают зрительское кино с очень сильным режиссерским высказыванием.

Ильмар Рааг: Я считаю, что кино должно обращаться к кому-то, оно не существует без зрителя. А если у режиссера так не получается – это проблема именно режиссера.

– Ильмар, почему вы согласились на это предложение? Русский сценарий, снимать нужно было в России...

И.Р.: До «Я не вернусь» в последний раз я был в Москве в 2008 году, на показе моего фильма «Класс», всего дня два. А до этого была только служба в советской армии. И я, конечно, почти ничего не знал про Россию. Но сценарий был для меня легким чтением: я сразу почувствовал хороший язык. После первых двадцати страниц я подумал, что дальше всё будет понятно и неинтересно – но самая последняя сцена так все перевернула, что я некоторое время не знал, что и думать. Это был очень важный фактор. Будучи практикантом в Голливуде, я однажды спросил одного аналитика: ты когда пишешь отзыв на сценарий – сразу после прочтения или некоторое время спустя? Он мне ответил: всегда должно пройти время – если я не помню, что было в сценарии, значит, он плохой. В случае с «Я не вернусь» я помнил всё. Позже, сочиняя ответ Наташе, я понял, что в сценарии есть истинная поэтика, что можно снять фильм одновременно и социальный, и поэтический. Самое интересное для меня – это изменение ритма, тональности. Я получил возможность открыть что-то новое, чему-то научиться.

Кино про то, что любишь

– Для вас это было исследование и России тоже?

И.Р.: Да, это точно было исследование России. Я узнал очень много вещей, о которых не имел представления. Например, не знал, какие сейчас в России детские дома. Пока мы искали натуру, побывали в шести или семи детдомах. Говорили с работниками, наблюдали за детьми. Детдома – вовсе не чернуха, как многие думают. Ничего такого мы не увидели.

Н.Д.: У нас осталось очень позитивное впечатление...

И.Р.: Даже если издалека эти дома выглядели страшно, внутри они были в порядке, отремонтированы. Бывает, богатые люди дают деньги, чтобы купить себе чистую совесть. Но на самом деле детям нужны не новые куклы и медведи...

Н.Д.: Есть такая тема: дарить такие огромные бесполезные мягкие игрушки.

И.Р.: На деле им нужна близость другого человека, семья.

– Россия у вас выглядит не так, как Россия, к которой мы привыкли в фильмах Лозницы или Сигарева.

Н.Д.: Слава богу. Нам свойственна такая болезнь – мы очень любим себя очернять: посмотрите, какие мы несчастные, грязные, немытые. Почему-то нам кажется, что это правильно, что в этом есть какая-то уникальность и пронзительность. Пулинович действительно талантлива, но она тоже немножко про это. А я не про это. У меня есть приятель, американский адвокат, и как-то во время разговора мы с ним выехали на эту тему. Я говорю: «Ты понимаешь, как эмоционально тяжело жить в стране, которая уничтожила столько своих – в ту же коллективизацию?» А он отвечает: «Мы уничтожили индейцев – и что, теперь не жить?» Зачем постоянно это в себе носить? Поэтому я и хотела, чтобы фильм снимал человек, у которого нет такого комплекса.

И.Р.: Существует опасность видеть в России только экзотику. Мы же с нашим оператором (финном Туомо Хутри – М.Т.) хотели найти красоту – даже там, где русские ее не видят: в промышленных объектах или бензозаправках. Есть мнение, что если жить все время там, где хорошо и удобно, отношения излишне формализируются, а искренность можно найти там, где не все в порядке...

Н.Д.: Это тоже какой-то стереотип.

И.Р.: Да, я согласен. Нужно было следить за тем, чтобы не зайти слишком далеко в этом направлении. С другой стороны, я не верю русскому кино про богатых людей, где видно, что режиссер пытается показать: мы тоже умеем так, как на Западе.

Н.Д.: Я думаю, люди лучше, чем о них говорят. Кто-то сказал мне: когда вы едете в троллейбусе и один человек испортил воздух – воздух испортил он один, а не все вокруг. Просто мы так заточены, что видим прежде всего дурное и распространяем его на целое. В нашем фильме мы старались не нагонять ужаса и мрака, не устраивать сцен изнасилования, мы хотели показать, что люди – это просто люди. Не то чтобы все поголовно добрые, но и не монстры: кто-то конфеты подарил, а кто-то подвез.

– В русском кино часто встречается классовый подход, страх перед «новыми варварами». У вас его как раз нет.

Н.Д.: Да, совершенно точно. Просто есть другие люди: они не плохие, они другие. Условно говоря, если ты не ездишь на Каннский фестиваль, это не означает, что у тебя не все хорошо.

И.Р.: Может, это еще и из-за того, что я встретил в России много прекрасных людей. И понял, что нельзя делать кино про то, что ты ненавидишь.

– Ваш фильм «Эстонка в Париже» – по-моему, один из лучших эстонских фильмов – не все приняли. Эстонцам порой кажется, что они показаны там неприглядно...

И.Г.: При том, что это очень личная для меня история – история моей матери. Монтируя фильм, я думал о том, что получается зеркальное отображение Эстонии. Я хотел показать только то, что я действительно знал: эстонцы в Париже – примерно вот такие, моя мать – примерно вот такая, для нее разница между Эстонией и Францией была почти такой же, как в фильме. Неужели кто-то увидел мораль в том, что нам всем надо переехать из Эстонии в Париж? Мне важнее рассказать правдивую историю, чем учить кого-то морали. С «Я не вернусь» в Белоруссии получилось похоже – кто-то со стороны, узнав о нашем проекте, возмутился: да кто из России уезжает в Казахстан?

Киноязык и литературщина

– Чем Россия отличается от Эстонии?

И.Р.: Это очень трудный вопрос. Много похожего, но много и разного. Я потом говорил в Эстонии, что русские гораздо больше похожи на нас, чем мы думаем... Это даже странно: с одной стороны, вроде и язык другой, и религия, и история – но в конце концов мы такие близкие соседи, что очень похожи. Когда я разговаривал с Наташей и членами нашей съемочной группы, то понял, что мы смотрели одни и те же мультики.

В кино различия более четкие. В Эстонии в 90-е годы, после разрушения советской системы, новая продюсерская система росла заново, фильмов было мало. Сейчас в эстонских съемочных группах в основном новые люди. В каждой группе есть, может быть, один или два человека, которые что-то снимали в советское время на «Таллинфильме», но это редкие звери. Поэтому в Эстонии я всегда чувствую себя в компании студентов, которые только что открыли кино. До «Я не вернусь» я снимал во Франции, и русская группа была похожа на французскую: очень-очень опытные люди. Я понял, что разница в этом: в Эстонии кино в основном молодое и независимое, в России это большая индустрия.

– Русских часто винят в недисциплинированности.

И.Р.: Я много слышал об этом, но у нас такого не было. В нашей группе мне говорили: пойми, таких, как мы, больше нет. Компания «Глобус фильм», которая организовывала съемки, была русским партнером фильма «Бункер» про последние дни Гитлера и одного из фильмов бондианы, у них большой опыт работы с западными компаниями. То, что я видел, – почти американская система, очень четкая.

– Какие изменения вы внесли в сценарий?

И.Р.: Работа шла в два этапа. Прочитав сценарий, я увидел в нем длинноты и повторы, но для меня это были технические вопросы. Потом, когда я начал снимать, то понял, что это все-таки пьеса: были сцены, которые часто можно увидеть в театре – герои много и красиво говорят. Монологи водителей, например. Мы их сняли, они были очень интересные, но когда начался монтаж, стало ясно, что они не стыкуются с нашей историей, – и монологи убрали. Во время монтажа нас озадачил и финал. Была возможность смонтировать его по-разному, даже закончить фильм на другом моменте. Мы пришли к открытому финалу, чтобы зритель сам решил, как должна поступить героиня.

Н.Д.: Со сценарием была еще одна проблема – длинная экспозиция. У героини сложный характер: нужно было показать одновременно ее страстное желание любви и неспособность что-то сделать для другого человека, примерить на себя чужую ситуацию – почти что жестокость. Она просто не понимает, что такое теплые человеческие отношения, такого нет в ее личном опыте. И эту, если можно так выразиться, литературщину нужно было рассказать киноязыком. Поэтому завязка такая длинная – как мы ни старались ее уплотнить с Ильмаром, сценаристом, режиссером монтажа...

– Вы принципиально снимали неизвестных актеров?

Н.Д.: С младшей девочкой все понятно – каких знаменитостей в возрасте 12 лет можно у нас найти? Если говорить о старшей, не секрет, что в России нет звезд как таковых, а известные актеры в этой роли выглядели бы фальшиво. А Полина Пушкарук сейчас становится популярной: она снялась в нескольких фильмах, у нее вполне есть шансы на звездное будущее.

И.Р.: Мы с самого начала искали настоящее – это было ключевое слово. Люди, которые сыграли уже много ролей, это качество немного растеряли. Дело тут не в профессионализме.

Кино как народная дипломатия

– С детьми обычно трудно работать. Как было у вас?

И.Р.: Сложности были, но не было страха. Я уже работал с подростками на фильме «Класс» и знал...

Н.Д.: ...Где у них кнопка (смеется).

– Финский оператор – это тоже принципиальное решение?

Н.Д.: Финляндия славится своей операторской школой, да и вообще у них всё неплохо с кино. А еще мы хотели сделать настоящую совместную продукцию. Да и Ильмар очень известен в Финляндии. Снимали мы в Петербурге, Финляндия близко... Операторская группа у нас вся финско-эстонская. Вообще на площадке была отличная атмосфера, все шутили – даже те, у кого не было общего языка.

И.Р.: Общим языком у нас был эстонско-финско-английско-русский... Для меня было важно, чтобы оператор понял поэтику, а не просто снимал актера, пусть даже круто. Все должно было работать на историю девочек – даже природа. Без этого ничего бы не получилось.

– Как вообще была организована совместная продукция?

Н.Д.: Главным продюсером была компания «СТВ» от России, от Эстонии фильм продюсировал Amrion, от Финляндии – Helsinki Film. Потом появился «Беларусьфильм», которому нужны проекты, так что дорогу мы снимали в Белоруссии. Ну и Казахстан – у нас там были досъемки, их тоже привлекли режиссер и история. Еще мы в числе немногих российских продюсеров получили поддержку фонда Eurimages.

И.Р.: Белоруссия – это был странный опыт. Когда мы туда съездили в первый раз, я расстроился: это не Россия, слишком много немецкого «орднунга».

Н.Д.: Очень аккуратная страна.

И.Р.: Мы искали место без такого образцового порядка. В итоге нашли нужную натуру. В конце концов, подумали мы, тут есть своего рода ирония: эстонский режиссер и финский оператор пытаются изобразить Россию в Белоруссии.

– Как могут отнестись в Эстонии к тому, что вы сняли фильм в России?

И.Р.: Я люблю выражение «народная дипломатия». У творчества в этом смысле есть миссия – найти общие темы. Политики, наоборот, нередко играют на том, что нас разделяет, но если мы хотим понять другую сторону, то должны найти общее. Только найдя его, можно разговаривать о том, что нас разделяет. Если люди перестанут разговаривать друг с другом, пустоту заполнят фантазии, которые далеки от реальности, страхи. Если я снимаю фильм с русскими, это, с одной стороны, выглядит как политическое заявление, но с другой – речь совсем не о том. Я бы хотел, чтобы наш фильм помог наладить разговор и внутри Эстонии между русскими и эстонцами. Нельзя обобщать: и среди русских, и среди эстонцев есть хорошие люди, а есть те, кого я не люблю. Мне бы хотелось, чтобы разные сообщества в Эстонии научились жить вместе, это для меня важнее, чем конкретная принадлежность к какой-то нации – русской или эстонской.