Виктор Цой без группы «Кино»

Фото: Архив Эллы Аграновской

24 года назад, 15 августа 1990 года, в автокатастрофе погиб Виктор Цой, известный рок-музыкант, основатель и лидер группы «Кино».

Стоял апрель 1988 года. В моем редакционном кабинете раздался звонок: вечером в Горхолле, по-русски звонко именовавшемся Дворцом культуры и спорта им. В.И. Ленина, а по-эстонски – просто Linnahall, будет выступать Виктор Цой. Пауза. Видимо, мне надлежало заполнить ее восторгом. Но я к рок-музыке отношусь, скажем так, достаточно спокойно. Нет, конечно, я знала, кто такой Виктор Цой, более того, истошных воплей на предмет того, что рок губителен для нашей молодежи, никогда не исторгала, но и армию фанатов на единицу своей персоны не стремилась пополнить. Впрочем, у Цоя их вполне достаточно без меня.

Из беседы с Виктором Цоем:

– Согласитесь, это очень странно, когда пишешь песни, в которых нет ничего крамольного, а воспринимаются они и как крамола, и как мерзость. При том, что сам ты точно знаешь, что можешь собрать многотысячный зал – и люди придут, и будут слушать, и переживать вместе с тобой. Но ведь, правда, странно предполагать, что в этот зал собираются тысячи подонков и мерзавцев?.. Странно, когда ты знаешь, что можешь работать, что ты живой, а тебя не замечают и делают вид, что тебя в природе нет. А ты на самом деле просто другой, не такой, к кому все привыкли, – не такой блестящий, сверкающий и радующий глаз...

– Сейчас нашему року открыли все окна, все двери, подул сквозняк, все можно, подполье кончилось – вы верите в свежесть этого сквозняка?

– Знаете, мне все равно. По большому счету мне все равно, где играть – в квартире, в подпольном клубе, в зале на десять тысяч человек… Сейчас у меня есть возможность выступать шире – я ею пользуюсь, и то не всегда. В любом случае делаю то, что хочу. Разумеется, насколько позволяет ситуация, в том числе политическая ситуация в стране.

Возможность взять интервью у Цоя я чуть было не упустила: поблагодарила за приглашение на концерт и отказалась, сославшись на занятость. Звонившая, администратор малого зала, была моей личной знакомой, поэтому позволила себе возразить:

– Ты в своем уме? Это же Цой! Виктор Цой! Отменяй все дела и приходи! Ты меня слышишь?

– Это Цой, Виктор Цой, слышу, не глухая!

– Приходи, пожалуйста, ты меня очень выручишь, – неожиданно взмолилась она. – Идея устроить «рок-гостиную» и пригласить Цоя – на моей совести. Если не будет публики, начальство меня убьет.

Я хоть и не была поклонницей рока, но все же руководила отделом культуры в газете «Молодежь Эстонии», той самой Эстонии, где, в отличие от других республик, никогда не делали вид, что рок-музыки у нас нет, более того, регулярно проводили рок-фестивали. Пустой зал на концерте Цоя – больший абсурд трудно было представить.

Оказалось, что Цоя пригласили без группы «Кино». А рекламу сольного концерта в малом зале кто-то из руководства Горхолла счел излишней роскошью.

...Если бы я сейчас решила начертать нечто вроде рецензии, на мониторе выскочили бы пылкие фразы про то, что это был незабываемый концерт – уникальный тембр голоса, лаконичная ритмика, отрывистые звуки негромкой гитары, угасающие в тишине. И все было бы сущей правдой, изрядно приправленной сиропом, что, безусловно, не про Цоя. На протяжении всего концерта меня преследовали неконтролируемые ассоциации: мне 14 лет, и я впервые слушаю песни Александра Вертинского. Кумир интеллигенции первой половины ХХ века, он давно вернулся из эмиграции, получил разрешение гастролировать, но только в провинции, к столичной сцене и к массовому слушателю допущен не был. Изданную в США пластинку, большую, намного толще, чем наши, моим родителям подарили друзья. Названия песен написаны по-русски, но латиницей. Щелчок, первые аккорды – и я на всю жизнь оказалась во власти этого странного, безголосого, поющего сердцем поэта.

Из беседы с Виктором Цоем:

– На «Музыкальном ринге» ваши поклонники что было сил топтали несчастных бардов. В чем конфликт? Вы – понимаете?

- Думаю, что да. Их поэтический язык, язык символов, образов, которые составляют песню, сейчас звучит фальшиво. И то, что они продолжают это петь сегодня, не замечая фальши, рождает недоверие и неприятие. Я не понимаю, как сегодня можно слушать песни о том, что все замечательно, когда мы сидим в палатке, у костра, и как все здорово, какая у нас здесь любовь, какая дружба и так далее. Мало кто этому поверит. И – не верят...

– А Гребенщиков поет Вертинского. Замкнулся круг, да?

– Вот Вертинскому мы верим. Как человеку, который чист душой. В нем самом, в его стихах, песнях чувствуется искренняя вера, без коммерческого оттенка.

В ту минуту я на всю жизнь поверила Виктору Цою.

Но это было потом, а пока я, скрежеща зубами, пережидаю нескончаемую череду фанатов, автографы на случайных бумажках, изнурительную процедуру «можно с вами сфотографироваться?». Кумир продвинутой молодежи второй половины ХХ века редкостно терпелив.

Господи, наконец-то!

– А, может, поговорим завтра? Встретимся здесь же и поговорим, – говорит просительно.

– Давайте завтра вас сфотографируют для газеты, а поговорим сегодня. У меня ребенок болеет. Не знаю, как сложится завтрашний день.

Цой вопросительно взглянул на Марьяну (они тоже были молодыми родителями, сыну Саше еще не исполнилось трех лет) и, не дожидаясь ответного взгляда, соглашается: «А давайте!»

Мы присели в гримерке напротив друг друга. «Вы меня не помните?» – спрашивает он неожиданно. Вопрос непонятен, что и выражаю недоуменным взглядом. «А я к вам в редакцию приходил, с Курёхиным...» – «А-а-а... Ну да... Разумеется, помню». Помнила я смутно. Курёхин вошел, занял все пространство моего небольшого кабинета – и заискрился фейерверк остроумия. А ведь точно, с ним был приятный, скромный мальчик...

Сглаживая неловкость, быстро выпаливаю первый вопрос.

Из беседы с Виктором Цоем:

– Скажите, Виктор, вам часто приходится выступать в такой тихой аудитории?

– Ну конечно, нечасто. Но, заметьте, в зале сидели далеко не тинейджеры, ведь кричат, в основном, они. А потом, такие концерты, где я один с гитарой, и не рассчитаны на бурную реакцию.

– А бурная реакция вам необходима?

– Нет, мне важно – чувствовать. Вот это очень важно.

Фотографу Николаю Шарубину Цой позировал на пустой автомобильной парковке рядом с серым саркофагом Горхолла. Это не оговорка – именно позировал, послушно устремляя взгляд в объектив. На ветру развевались белый шарф, полы черного пальто. Мелькнула мысль: белый, черный, серый – как выразительно смотрелось бы в цвете, жаль, пленка черно-белая. Велика ли разница при таком богатстве палитры? Тот, кто сечет в фотографии, меня поймет.

Интервью вышло через несколько дней. В подзаголовке было сказано: «С лидером ленинградской рок-группы “Кино” Виктором Цоем по многочисленным просьбам читателей беседует наш корреспондент». Фамилии корреспондента не было: за своей подписью мне надо было срочно опубликовать другой материал, а ставить фамилию автора дважды в те времена было не принято.

Конечно, можно было с этим интервью повременить, но фанаты достали звонками: «Когда про Цоя напечатаете?» Надоело от них отбиваться. Изумленные столь неуместной анонимностью коллеги – ведь это же Цой, Виктор Цой! – крутили пальцем у виска.

Фотографию стащили из редакционного архива в день выхода газеты.