Довлатов как голубая цапля цвета отеля «Палас»

Андрей Арьев, близкий друг Довлатова, рассказывает, как тот провоцировал собственные сюжеты. Фото: Яанус Ленсмент

В этом году на День Довлатова в Таллинн приехал Андрей Арьев, соредактор питерского литературного журнала «Звезда» и близкий друг Сергея Довлатова.

Андрей Юрьевич уверен, что имя Довлатова в русской литературе сохранится, невзирая даже на общий упадок интереса к ней: «По Довлатову можно понять, как люди жили в определенную эпоху, как они вообще живут, как воспринимают ужас жизни – и сопротивляются ему с улыбкой, ничего особенного не делая. Ведь в чем уже состоявшаяся победа Довлатова? Он не остался писателем своего поколения, как это случилось со многими очень хорошими писателями и на Западе, и у нас. Он перерос свое поколение – и это была его сверхзадача. Он как-то сказал очень точно: „Я хотел бы писать так, чтобы внуки моих врагов читали мои книги, улыбались и были довольны”. При жизни врагов у него было множество – как и друзей. Нормально Сергей ни с кем никогда сосуществовать не мог...»

«Плевал он на советскую жизнь»

– В том числе с вами?

– В том числе со мной. Мы как-то года три не разговаривали, разойдясь по пустяковому поводу. Наша ссора, конечно, не означала, что мы друг друга возненавидим. Вспылили, разошлись, потом снова стали общаться, будто ничего и не было... У Сережи было много врагов и хуже меня. Он умел раздражать людей. Замечательно зная жизнь и человеческую психологию, он не переносил ничего нормального, пошлого, заезженного. Услышав банальщину, начинал возражать или смеяться. Такое выдержит не всякий, между тем любому из нас случается сказать что-то шаблонное. Довлатов говорил: «Вот что ты хотел сказать этой фразой?» Это был его коронный вопрос...

– Видимо, это был тест на самоиронию.

– Да, конечно. О себе Довлатов рассказывал вещи гораздо более жестокие, чем выявлял в других. За собой он грехов числил куда больше, чем за своими персонажами, причем реальных грехов – он много всякого натворил в жизни.

– Тексты Довлатова почти все связаны с СССР, а ведь уже сейчас люди, родившиеся после 1990 года, не понимают, что такое Советский Союз, и им это, главное, неинтересно...

– Отчасти так и есть: реалии ушли, советские представления о жизни кажутся странными, небывалыми, какой-то сказкой. Но Довлатов не был так уж связан с советской жизнью – плевал он на советскую жизнь. Он в любой жизни вел бы себя так же. Реалии Чехова тоже без комментариев не воспримешь, но ведь главное – это чеховское отношение к жизни. Довлатов сумел создать героя-рассказчика, стоящего  вроде бы на уровне читателя, и, думаю, успех у молодежи Довлатову обеспечен на долгие годы.

– Довлатов не был равен этому герою-рассказчику?

– Физически – да, поступки эти в его жизни были. Но Сережа – особенно в последние годы – относился к себе в первую очередь как к писателю. Я не сразу это понял. Сначала мне казалось, что его страстью были женщины. Потом – что выпивка. И только затем я уяснил, что главное для него – сочинительство.

– Вы выступили в роли публикатора писем Довлатова к Тамаре Уржумовой, среди них есть одно, в котором Довлатов рекомендует различные книги. Что поразительно, русских книг там раз-два и обчелся – в основном с припиской «отходы от Достоевского». Западных писателей куда больше...

– В детстве все мы читали Пушкина и Лермонтова, и их книги вошли в нас без особых проблем. Но, конечно, когда мы с Сергеем познакомились, а это было в 1959 году, в СССР только-только стала проникать западная литература, и на Довлатова огромное влияние оказали Хемингуэй, Фолкнер, Сэлинджер...

– Стейнбек?

– Вряд ли – социальные романы Довлатова мало привлекали, хотя какое-нибудь «Путешествие с Чарли в поисках Америки» он, конечно, читал. Это был целый мир, открывавший для нас возможности индивидуального существования вне коллектива, а если и в коллективе, то очень маленьком – студенческое братство и прочее... Знаете, я вчера приехал в Таллинн, пришел в гостиницу «Палас», где меня поселили, – и вдруг что-то меня остановило. Я вспомнил рассказ Стивена Крейна «Голубой отель», первые строчки которого Довлатов знал наизусть и считал гениальными: «Отель „Палас” в форте Ромпер был светло-голубой окраски, точь-в-точь как ноги у голубой цапли, которые выдают ее всюду, где бы она ни пряталась». Я тогда не мог понять, почему они для него так важны. Сейчас я понимаю, что он бессознательно идентифицировал себя с голубой цаплей, которая на своем болоте не может никуда скрыться. Кстати, «Голубой отель» Довлатов прочитал по наводке – Хемингуэй где-то упоминает, что это хороший рассказ.

В рамках театрализованного реализма

– Что интересно, в списке Довлатова нет Набокова.

– Тогда мы его еще не знали – ни русского, ни английского, никакого.

– Как я понимаю, Набоков и Довлатов в литературе – антагонисты: Набоков – изысканный стилист, а Довлатов...

– Изысканный простак, да. Потом Довлатов Набоковым восхищался, но по его стопам не пошел. Он жил внутри русской культуры, внутри своего времени, а жить внутри общемировой культуры не мог. Как писатель он был счастлив, но в Америке ему было трудно. Он вынужден был жить в эмигрантском гетто и говорил: «Ну хорошо, вот миллион американских девушек – но я же с ними шутить по-русски не могу! Что делать?» Чтобы ощущать себя свободно в чужой языковой стихии, нужно, как Набоков, знать язык с детства. В отличие от Бродского, Довлатов даже не пытался сочинять по-английски. Но ведь и Бродскому английские эссе удавались, а стихи – нет, не было в них самого главного – изначальной мелодики английского стиха, ассоциаций... В стихах ассоциативный ряд куда важнее, чем в прозе, он задан вековой традицией: ты пишешь в каком-то размере и знаешь, что перекликаешься с Китсом или Донном. Прочувствовать это иностранцу почти невозможно.

– Стоит ли отделять Довлатова-человека от Довлатова-писателя?

– Вопрос это вечный и запутанный. Сережа сознательно встревал в истории, он не терпел нормальной жизни, и его главным противником был средний благополучный человек – порядочный, гармоничный в мелочах и так далее. Он сам провоцировал собственные сюжеты, многое могло бы с ним не случиться, если бы он сам не лез куда-то. Его пьянство того же рода: попасть бог знает во что, но лишь бы попасть.

– Сознательное делание биографии?

– Да, хотя Валера Попов в книжке о Довлатове (вышла в серии «Жизнь замечательных людей» - Н.К.) написал грубо и неправильно, мол, Сережа рассчитывал на много лет вперед, и его расчет оказался верным. Но он не рассчитывал – он просто чувствовал, что для писателя так жить правильнее. В этом плане, конечно, между его жизнью и его литературой связь есть. Но ставить знак равенства между писателем и рассказчиком нельзя: Сережа был много умнее этого персонажа, который слишком уж простодушен. У него есть один не очень важный рассказ «Дорога в новую квартиру», и я как-то сказал ему, что это не бытовой реализм – а Сережа говорил, что-де не может вне рамок бытового реализма, – но театрализованный реализм. Я думал, он обидится, а он пришел в восторг: наконец-то правду сказали...

– На известной карикатуре Беломлинского толпа людей тащит воздушный шар в виде Довлатова и несет плакаты: «Мне скучно без Довлатова», «Мы пили с ним», «Мы пели с ним» и так далее. Нет ли опасности, что за нестройными воспоминаниями людей сам Довлатов теряется?

– К сожалению, так и происходит. Все воспоминания о Сергее, в том числе отчасти и мои, связаны с какими-то поверхностными вещами. Пятое-десятое, пьянки... Все это на Довлатова свет почти и не проливает. Очень важна переписка Довлатова с Игорем Ефимовым, опубликованная, к слову, без согласия наследников Сергея.

«Казнит незримая межа...»

– Популярна тема «влияние местности на Довлатова»: Довлатов и Питер, Таллинн, Нью-Йорк. Ленинград сильно повлиял на Довлатова?

– Безусловно – Ленинград конца 50-х и начала 60-х годов, когда неожиданно вышла на поверхность поэтическая культура. Изначально Довлатов относился к слову поэтически и непрерывно писал стихи – тайно и нетайно. Они по большей части не опубликованы, кроме стихов в письмах отцу. Для Сережи был важен ритм, каждое слово он рассматривал отдельно... Все это привело к уникальной стилистике: как известно, он считал, что в одном предложении два слова не могут начинаться на одну и ту же букву. Это в чем-то противоположность поэзии, где господствует аллитерация, но внимание к слову – чисто поэтическое.

– Но как поэт Довлатов не преуспел?

– Случилось вот что: знакомые и приятели Довлатова – Бродский, Кушнер, Соснора, Горбовский, – оказались в лидерах, а Сережа, поскольку взгляд у него был очень реалистический, не мог вырваться за пределы природой данного ему таланта. Поэты все-таки преобразуют мир так, что расшифровать текст невозможно, а Довлатов писал ясно, как писали в 30-е и 40-е годы хорошие поэты. У него получался понятный текст, просто зарифмованный. По-другому он писать не мог. В результате Довлатова как поэта никто не принимал всерьез, особенно среди молодежи. Кого угодно принимали, любого сумасшедшего и психопата, но не его. И вот он при мне на приватном литературном сборище прочитал стихотворение, специально написанное без смысла: «...Казнит незримая межа...» – что-то такое. Все сказали: наконец-то Довлатов написал приличные стихи! Он плюнул – и на этом его стихотворчество закончилось. Он, кстати, очень удачно рифмовал, в приватной игре в рифмы переигрывал даже Бродского. Как-то, помню, они соревновались в рифмовке, было предложено слово «анчоусы», и Бродский рта не успел раскрыть – Довлатов сказал: «А ничего усы!»

– Тогда-то и состоялся поворот к прозе...

– Окончательный. Стихи он писал тайно, то есть, серьезно, а с прозой ходил все время, всем ее показывал. Без питерской школы он не стал бы так серьезно относиться к литературе. И еще: в Питере, в отличие от Москвы, никто всерьез о себе как о писателе не говорил. Слово «творчество» было под запретом, если бы кто-нибудь его произнес, все бы захохотали. Бродский и Кушнер, будучи абсолютно разными поэтами, говорили о своих стихах: «Вот написал стишок...» Никто никогда на котурны не вставал, а кто пробовал встать, того высмеивали в ту же минуту. В традиционной советской литературе были большие люди и большие мысли, все это было нестерпимо, и поэты моего поколения вернули в литературу маленького человека, оказавшегося более глубоким и значительным явлением, нежели даже большой человек из романов и эпопей... Но где бы Довлатов ни жил, в Питере, Таллинне или Нью-Йорке, он оставался собой. Всякие малые родины – это не к Довлатову. Для него отвлеченные идеи не существовали.

– Можно ли назвать его космополитом?

– Ни космополитом, ни патриотом он не был. Для него это были смешные абстракции, на которых люди неправедно добывают себе имя или деньги. Это было не для него, он ценил частное существование.

Хаос, шевелящийся под пеной

– Вас интересует далеко не только Довлатов – вы автор книги про Георгия Иванова, у вас есть статьи про Набокова. Что именно привлекает вас в литераторах?

– Это во многом определяется возрастом: то, что мне нравилось в юные годы, – Хемингуэй, Марина Цветаева, – мне это многое дало, но прошло время, и я обратился к другим авторам, например, к Георгию Иванову, к его последним эмигрантским стихам. Говорить о критериях тут сложно. Нравится то, что не дает тебе покоя. Просто для удовольствия я могу без конца читать «Мертвые души» – хохочу от радости, что есть такой текст, независимо от того, что олицетворяет собой Чичиков.

– Вы вместе с Яковом Гординым – соредакторы «Звезды», то есть сидите на магистральном трубопроводе русской литературы. Есть ли у нее будущее?

– Как ни странно, есть. В «Звезду» присылают определенного рода литературу, но я буквально месяц назад как член жюри «Русского Букера» прочитал 85 романов – все более-менее заметные книги за последний год. Конечно, я не читал буквально каждую страницу, иногда что-то понятно уже с первой страницы... Как ни странно, оказалось, что произведений, которые можно отбросить после первых пяти страниц, мало. Пишут сейчас разнообразно и интересно. Общее в этих книгах – признак декадентства: авторское своеволие как норма отношения к жизни. О себе пишут любопытно и глубоко, о внешнем мире – не очень. Декаданс – это неплохо, из него, как известно, наш Серебряный век вырос... Русская литература сейчас – как взбаламученное море, в нем может быть сколько угодно пены, однако под ней шевелится живой хаос, из которого может возникнуть что-то новое.

Справка «ДД»:

Андрей Юрьевич Арьев родился 18 января 1940 года в Ленинграде. В 1964 году окончил отделение русского языка и литературы филологического факультета ЛГУ. Работал в «Северо-Западном издательстве» (Архангельск), затем в «Лениздате».

Участвовал в экспедициях на Сахалин, Курильские острова и в Таджикистан. Водил экскурсии в музее-заповеднике «Пушкинские горы». Затем начал работать в журнале «Звезда», был консультантом отдела прозы, заместителем главного редактора, с 1991 года вместе с Яковом Гординым – соредактор «Звезды».

С 1972 года публиковал прозаические произведения в советской периодике, в самиздате и за рубежом. С 1984 года –  член Союза писателей СССР. Печатался как литературовед и литературный критик (область интересов –  русская культура XIX– XX вв.). Автор сборника критических статей «Царская ветка» и биографии «Жизнь Георгия Иванова», составитель собрания сочинений Сергея Довлатова.