Римас Туминас – строитель дома покоя, веры, тепла

Фото: Пеэтер Ланговитс

Художественный руководитель московского Театра им. Вахтангова – личность легендарная.

Став своим в театральном мире России (на таллиннской пресс-конференции актриса Вахтанговского театра Людмила Максакова назвала режиссера гением, и в этой шутке чувствовалась солидная доля правды), Туминас, кажется, остается посторонним в Москве. Он – единственный иностранец, который руководит российским театром, и не простым, а одним из именитейших; он литовец, до сих пор не без акцента и не слишком чисто говорящий по-русски. На первый взгляд, парадоксально, что именно этот человек ставит «Евгения Онегина», ключевую книгу русской классики, – и его постановка признается как нельзя более точно отражающей русскую культуру. С другой стороны, никакого парадокса здесь нет: Туминас – режиссер от бога, и кому как не ему понимать самую суть любого текста, достойного театральных подмостков?

Интервью с Римасом Туминасом состоялось в день, когда в Таллинне показали «Евгения Онегина», перед самым спектаклем.

Я хотел бы обмануть смерть

– Вы как театральный режиссер ничего не делаете просто так. Как возник замысел поставить именно «Евгения Онегина»?

– Чтобы ответить на этот вопрос, я должен упомянуть о других своих спектаклях: «Горе от ума» по Грибоедову и «Маскарад» по Лермонтову. Чацкий, Арбенин, теперь вот Онегин – это моя попытка отыскать героя русской литературы... Я хотел понять, кто такой герой русской литературы – и как этого героя искали русские классики. На Западе к началу XIX века герой уже состоялся, причем давно, у этого героя были какие-то идеалы. А в России обрести героя никак не получалось. И у Пушкина Онегин ведь не получился. Я его могу скорее осудить, чем ему посочувствовать. И очень жаль, что Пушкин хотел создать русского героя на века – а у него не получилось. Почему? Исследование этого вопроса – это и есть линия от Грибоедова и Пушкина к Лермонтову и дальше к Тургеневу, к «Отцам и детям»...

«Евгений Онегин» – это ответ на вопрос, почему в России судьбы столь трагичны. И моя судьба – тоже: когда я читаю «Онегина», что-то во мне откликается. В нем есть какая-то трагичность, несбыточность. Но – остается мечта, остается надежда, нежность какая-то... Вот что притянуло меня к Пушкину. Я не волновался, когда его ставил, я знал, что в России Пушкин – это всё, наше всё...  Я замахнулся на «наше всё» и думал: ну теперь меня точно убьют! (Смеется.) И так уже обвиняли меня в том, что я – чуть ли не разрушитель русской культуры, иностранный агент, специально засланный с этой целью в Россию. Это все смешно, конечно. Я очень люблю русскую классику – я рос на классике, и русской, и литовской, и для меня это все рядом, это все мне близко.

– На пресс-конференции вы сказали, что «Евгений Онегин» – это спектакль в каком-то смысле и о вас тоже, о том, как человек вспоминает о себе в прошлом и, может быть, хватается за голову. Но нужна ли такая рефлексия? Многие живут без нее – и не страдают...

– Вроде бы не страдают, да... (Грустно усмехается.) Эх, не обойти жизнь никак. Не обойти, не обмануть ни жизнь, ни смерть. Я хотел бы обмануть смерть, отодвинуть ее, чтобы она удалилась – и не только от меня, но и от близких людей, от нас всех. Но я наказан – наказан, видимо, потому, что я жил как-то не так. Точно, как Евгений Онегин – он жил и подозревал в чем-то свою страну, жил и не доверял никому. Ты живешь в долг, потом думаешь: нет, я еще успею принести какую-то пользу и себе, и людям, – но жизнь проходит, и ты понимаешь, что не успеешь, и долги увеличиваются, а тебе нечем расплатиться. Вот почему я ввел в спектакль пожилого Онегина – из-за расплаты. Это как бы я. Не в том смысле, что я похож на Онегина, на это я не претендую ни в коем случае. Но все-таки я где-то отождествляю себя с ним, словно приближаюсь к нему... Душа болит. Я нашел нерв в старом Онегине – живой нерв: он уже может осмыслить свою молодость и понимает, что искупить ничего нельзя, что долги большие. И куда деваться?..

– А этот взгляд из настоящего в прошлое может что-то изменить в настоящем?

– Да, безусловно. Я не хочу ставить точку, заканчивать жизнь – я хочу измениться. Учиться, меняться, стать человеком, быть человеком – таково мое желание, и желание это огромно.

Играть для небес

– Наше предыдущее интервью было в 2010 году, тогда вы были у руля Вахтанговского театра только три года и, по вашим словам, чистили его от опасных особенностей русской театральной школы, делали все, чтобы актеры «играли не для зрителя, а для кого-то третьего, для ангела, для Бога». Прошло еще четыре года. Каких успехов вы добились на ниве борьбы с особенностями русской театральной школы?

– Ой, я от них уже устал! (Смеется.) Я иногда думаю, что ничего не добьюсь, не достигну, что пора уже уходить. Да, я попробовал, может быть, что-то открыл, какие-то двери, однако жизнь сильнее, она всё заваливает – актеры не слушаются меня, не внедряются в процесс, только поддакивают: «Играть для небес? Да-да...» И все равно их тянет в привычную колею, и ты устаешь, опускаешь руки. Ну что же? Извините: что-то получилось, что-то нет. Я рад, что актеры словно бы воскресли, что театр воскрес, что у людей появилась гордость за профессию, за службу искусству. Актеры стали очень светлыми, ясными, творческими, такими красивыми. Но и за всю жизнь не выстроить театра, этого не смог сделать даже Юрий Любимов, с которым мы недавно попрощались...

– В свое время это, кажется, удалось Юозасу Мильтинису в Паневежисе...

– Мильтинису – да, он был упрямым, гнул свою линию и воспитал целое поколение. Он благословил Баниониса, тот на Мильтиниса буквально молился... Да, это была эпоха, но она, увы, уходит. Не думаю, что из моего режиссерства получится какая-то подобная эпоха. Я на это не претендую. И – в какой-то момент понимаешь, что пора уже возвращаться домой.

– В одном интервью вы сказали: «В Вахтанговском выявилось столько проблем, что я понял: уехав из тюрьмы в Вильнюсе, я тут же построил ее себе в Москве. Только в Вахтанговском она попросторнее. Но все равно тюрьма: актеры хотят играть, требуют, чтобы я ставил спектакли». Разве это не то, что должны – и хотят – делать режиссеры?

– Да, это беда, несчастье нашей профессии. Несчастье Анатолия Васильева, несчастье Анатолия Эфроса. Ты попадаешь в заколдованный круг... Не думаю, что я как режиссер так уж хорош и интересен, но все хотят, чтобы я ставил спектакли, хотят репетировать, работать со мной...

– Актеры вас разве что на руках не носят.

– Как-то так, да. Но я не могу их всех обнять и объять, нет таких пьес, чтобы вместить их всех...

– На 90-летие театра один такой спектакль был поставлен – «Пристань» по Брехту, Бунину, Достоевскому, Дюрренматту, Пушкину и другим.

– «Пристань», да, именно такая постановка. Но мне казалось, что «Пристани» хватит, а актеры – они воскресли и хотят играть еще, опять и опять! Они поверили, что нужны публике, они почувствовали, увидели, как их принимает публика. Раньше от них требовали играть, а сейчас они сами хотят – у них душа поет. Они просят – и это красивая такая просьба...

– Это же прекрасно.

– Прекрасно, да, но я все думаю о времени. Не успеть всего, не успеть... Слишком мало месяцев в году!

Меж двух огней

– Один из ваших актеров сказал, что вы создаете «вахтанговский язык XXI века»: сочетание метафоричности и жизни на сцене. Но от зрителя нельзя требовать, чтобы он понимал метафоры на сознательном уровне. Правда, есть еще подсознание... Как вы работаете с метафорами?

– Я в первую очередь должен что-то взять из своего подсознания – и перевести образ в ясность сознания, чтобы он раскрылся. Это как драматургия: из прозаических и поэтических строчек, из исторических аллюзий ты должен вынести нечто – и перенести это нечто в сознание человека сегодняшнего дня. Это очень интересный путь – и он вполне современен.

– Противостояние России и Запада как-то влияет на театр? С учетом того, что вы – иностранный режиссер из страны, которая тоже ввела в отношении России санкции...

– Знаете, я и не думал, что политика как-то на меня повлияет, тем более – как-то меня заденет, и все-таки ситуация вызывает во мне беспокойство. На меня нападают как с одной стороны, так и с другой. Люди обсуждают мою недвижимость в Литве – но, простите, я же должен был где-то жить... Говорят, что я должен отказаться от недвижимости в России... И все это – с обеих сторон. Я ощущаю себя потерянным. Если что – поеду в Эстонию, вот. (Смеется.) И Балтийское море рядом...

– Вы говорили, что Москва – «провоцирующий город», привлекающий дьявольщину. Какова в Москве роль театра? Может ли театр противопоставить дьявольщине святость?

– Да, может. И должен. Театры в Москве – это крохотные островки, отдельные миры, которые ничего общего не имеют с городом. Дома покоя, дома веры, дома тепла. Для меня существуют только театр и дом рядом, где я живу. А сама Москва – не для человека. Таллинн, Рига, Вильнюс – вот города для человека. А Москва – нет. Этот город не для меня. Я замыкаюсь, живу в театре, домой прихожу только переночевать. И это очень тяжело...

*

«Евгений Онегин» Вахтанговского театра заканчивается смертью, однако точки режиссер не ставит. Вспоминается финал набоковского «Дара» – рифмованная проза, написанная онегинской строфой: «Прощай же, книга! Для видений – отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, – но удаляется поэт. И всё же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама еще звенит, – и для ума внимательного нет границы – там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, – и не кончается строка». Пусть не кончается и строка Римаса Туминаса.

Справка «ДД»:

Римас Туминас родился в 1952 году в Кельме (Литва). Учился в Литовской консерватории, выпускник режиссерского факультета ГИТИСа (курс И. Туманова).

С 1979 по 1990 год – режиссер, с 1994 по 1999 год – главный режиссер Государственного академического драматического театра Литвы. В 1990 году основал и возглавил Малый драматический театр Вильнюса. В 2007 году принял предложение Федерального агентства по культуре и кинематографии стать художественным руководителем Московского театра им. Евгения Вахтангова.

В текущем репертуаре театра идут спектакли Туминаса: «Дядя Ваня», «Записки сумасшедшего», «Маскарад», «Последние луны», «Ветер шумит в тополях», «Пристань», «Евгений Онегин», «Улыбнись нам, Господи».