Живой спектакль о мертвых душах

Чичиков (Прийт Выйгемаст) в гостях у сахарных любвеобильных Маниловых (Райн Симмуль и Пирет Кальда). Фото: Сийм Вахур / архив Городского театра

В Таллиннском городском театре состоялась премьера спектакля «Мертвые души», поставленного Хендриком Тоомпере по поэме Николая Васильевича Гоголя.

Хендрик Тоомпере написал инсценировку, не отступая от текста классика, но освободив его при этом от плотного панциря обызвестковавшейся традиции; Гоголь от Тоомпере протянул руки и «Бобку» Достоевского, и «Превращению» Кафки, и «Приглашению на казнь» Набокова. Неправдоподобность ситуации, в которой одержимый Чичиков скупает мертвые души (мертвых крепостных, числящихся в бумагах живыми), отступила от анекдота, полностью перешла в пространство сна, кошмара, пограничного состояния между жизнью и смертью, в котором, заметим, только и чувствовал себя хорошо Николай Васильевич.

Спектакль начинается со спящего Чичикова; пока зрители заполняют зал, он неподвижно и плоско лежит в продавленной железной кровати, потом пружины кровати подбрасывают его, начинается дорожная тряска и, не просыпаясь, Чичиков уже несется по разбитым российским дорогам, бричка-кровать его готова в любой момент перевернуться. Да и бричка ли это? Или птица-тройка, летящая неизвестно куда и неизвестно кем управляемая?

Павел Иванович Чичиков, можно легко предположить, до самого конца представления пребывает в дорожном кошмаре. Не на самом же деле все это происходит с ним, нет, это всё видения, мертвые души окружили его – и Манилов, и Ноздрев, и Собакевич, и Коробочка – они ведь и у Гоголя не похожи на живых настоящих людей, каждый отмечен чертой какой-то чрезмерности, преувеличенности, доведенности до крайности. Они и статичны-то, лишены развития, похожи на скульптуры именно потому, что они, в каком-то смысле, надгробные памятники.

Мертвое пространство и смешно и страшно одновременно; оно пугает не паутиной и нечистью, как «Вий», а как раз схожестью с реальностью, почти неотличимостью от нее...

Зачем Чичикову мертвые души?

У Гоголя Чичиков – бес, исчадье ада, вынырнувшее на поверхность; у Тоомпере – муха, бьющаяся в паутине сна, пожираемая пауком бессмысленной идеи. Морок покупки ничем, как в кошмаре, достоверно не объясняется.

Чичиков в исполнении Прийта Выйгемаста – существо совершенно невесомое. Он легко взлетает в воздух и зависает под притолокой двери в знаменитой сцене, где они с Маниловым спорят, кому первому войти в залу.

Зависнув в воздухе наподобие небольшой шторки, Чичиков может обмануть менее расторопного Манилова и вынудить этого человека из сахара и патоки прекратить манерный танец в дверях. Впрочем, Манилов, расточающий любезности и комплименты всему вокруг, легко сдергивает пушинку-Чичикова с кресла, в которое тот сел, нарушив придуманную Маниловым мизансцену; Чичикова, как предмет неодушевленный, куклу, волокут через всю залу и усаживают там, где положено.

Манилов (Райн Симмул) состоит весь из протянутых к поцелую губ; в какой-то момент, забывшись, он сливается в бесконечном поцелуе со своей супругой (Пирет Калда), не обращая внимания на елозящего в кресле и трепещущего от нетерпения Чичикова. Тут является и старший сын Маниловых – Фемистоклюс, завернутый в простыню на манер древнегреческой тоги, оправдывающей его имя.

Поразительно при этом сходство маниловского сыночка с Гоголем: один в один портрет классика. Кристьян Юкскюла еще не раз появится в образе Гоголя на сцене, и всегда в каких-то крошечных, незначительных ролях, пугая Чичикова кошмарными напоминаниями о неизбежном присутствии автора в любых перипетиях сна. Впрочем, в нужный момент является слуга Селифан (Андрес Рааг) и вливает в рот Чичикову успокоительную микстуру, и тогда одно видение отступает, а ему на смену приходит другое, поначалу кажущееся более спокойным и умиротворенным...

Надрыв и эротика Гоголя

Женские персонажи «Мертвых душ» по Тоомпере исполнены сексуального томления и даже надрыва. Коробочка (Анне Реэманн), запертая в собственную глупость и куриную ограниченность, тем не менее, самым живейшим образом реагирует на Чичикова как на возможного жениха, подозревая в его желании купить мертвые души некую матримониальную цель.

И говорит о том, что она вдова, с напором, демонстрируя свою пугающую и карикатурную готовность к новым отношениям. Жена Манилова, на секунду отвлекшись от мужа, готова слиться в поцелуе с Чичиковым. Диалог Анны Григорьевны (Эвелин Выйгемаст) и Софьи Ивановны (Элизабет Рейнсалу) о модах становится утрированным и комичным разговором о сексуальных мечтаниях.

Гоголь боялся женщин (во всяком случае, живых!), но его язвительные о них рассуждения Тоомпере не оставил в границах карикатуры и фарса, а привнес еще какие-то черты жалости и сочувствия, что сделало их образы необыкновенно современными.

Тут нельзя не сказать и о художнице Пилле Янес, внесшей актуальные элементы в исторические костюмы; то ли действие происходит в XIX веке, то ли во сне о минувшем, то ли в пространстве стилизации, где иные из нарядов вполне можно было бы надеть и сегодня.

...Не выходя из своей комнаты (не покидая брички) Чичиков оказывается то у Плюшкина (Калью Орро), то у Ноздрева (Маргус Табор), то у Собакевича (Аллан Ноорметс). Все характеры выписаны прекрасно, но Аллан Ноорметс мог бы поспорить с самыми знаменитыми исполнителями этой роли.

В его Собакевиче есть и одышливость, и одутловатость, и сонливость усталого и старого зверя. Но есть и мощный инстинкт, который сильнее дряхлеющего тела: при  необходимости этот Собакевич может подпрыгнуть, сплясать, обглодать огромную кость, показывая на собственной руке, как можно содрать шкурку с кошки и подать ее к столу, выдав за зайца.

Птица-тройка не дает ответа

Как известно из школьной программы, птица-тройка у Гоголя не отвечает на вопрос, куда она несется. Не дает ответа и спектакль Хендрика Тоомпере на вопрос о том, куда несется мир и как ему выйти из состояния безумия. Но я бы поставила это в заслугу режиссеру: публицистичность набила оскомину, хочется от нее отдохнуть.

Спектакль идет под постоянный хохот публики. Согласно Гоголю, мы смеемся над собой. Да, мы смеемся над своей алчностью, глупостью, одержимостью бессмысленными идеями, мы смеемся над шаржами, карикатурами, ироничными приговорами. Но одновременно мы с тревогой видим, что невозможно вырваться из липких сновидений, преследующих нас фантомов, фобий и страхов, которые трудно объяснить. Не помогают ни иконы, проступающие на стенах, ни зажженные свечи, ни искусственные цветы в вазах.

Кажется, отчасти помогают микстуры; да, сегодня редко сыщешь человека, который не слыхал об антидепрессантах и транквилизаторах. Ну, еще довольно много пьют на сцене – бутыль самогона и колбаса у Селифана, самогон и у Коробочки, заплесневелая бутылочка ликера у Плюшкина, из которой он повыловил мух; вино в бокалах у дам. Конечно, выпивка на время снимает тревогу, успокаивает, но не пьянит, не веселит, не создает атмосферу праздника.

И не то чтобы я хотела все-таки привязать этот спектакль к современности, но, выйдя из театра, думаю: сколько все-таки людей вокруг только притворяются живыми, а на деле души у них мертвы, то есть не болят!.. И так, наверное, может думать каждый – о других.