Мифический бронепоезд на особом пути

Бронепоезд «Комсомол Чувашии». Художник Никита Сверчков Фото: Интернет

Поиски национальной идеи, как правило, ведутся особенно активно в периоды после тяжелых исторических катастроф или непосредственно предшествующие им. Именно поэтому первая половина ХХ века дала больше попыток осмысления русского национального характера и предназначения, чем любая другая эпоха.

Три революции, проиг­ранная русско-японская война, одна гражданская и две мировые стали тем катастрофическим фоном, на котором развивалась и из которого исходила русская философская мысль. Неудивительно, что такая концентрация трагических событий порождала и порождает мифы об особом национальном характере как первопричине повторяющейся с государством катастрофы.

Неизбежна ли русская катастрофа?

Попытки реконструкции русского национального характера и русской идеи как причины и обоснования особого пути России активизировались после распада Российской империи и образования на ее территории тоталитарного государства. Это к тому же вполне укладывалось в модное с 1930-40-х годов понимание истории как «истории ментальностей», т.е. массовых представлений, ценностных установок и общей исторической памяти. Едва ли французские историки, сгруппировавшиеся вокруг журнала «Анналы», употребляли выражение «духовные скрепы», но фактически они пытались вычленить в истории народов именно это.

По тому же пути пошли и многие русские мыслители. Так, в 1946 году вышел труд высланного за границу русского философа-эмигранта Николая Бердяева «Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века», который приобрел популярность на Западе и в годы холодной войны стал там своего рода ключом для понимания загадочной и нерациональной русской души.

В качестве основ русского национального характера Бердяев выделял склонность к анархии и нигилизму, максимализм, идею общественного служения и краеугольную, в том числе для его собственной философии, идею свободы. В своей книге он утверждает, что «в глубине русского народа заложена свобода духа бóльшая, чем у более свободных и просвещенных народов Запада. В глубине православия заложена бóльшая свобода, чем в католичестве. Огромность свободы есть одно из полярных начал в русском народе, и с ней связана русская идея».

Отталкиваясь от идеи бескрайности и врожденного анархизма, будто бы свойственных исключительно русскому народу, Бердяев делал вывод: большевистская революция в России была неизбежна и закономерна. По мысли эмигрантского философа, «русское мышление имеет склонность к тоталитарным учениям и тоталитарным миросозерцаниям», поэтому «по русскому духовному складу, революция могла быть только тоталитарной». С бердяевской точки зрения, русские – максималисты, и то, что всему миру представляется утопией, в России наиболее реалистично, поэтому в «Русской идее» он утверждал, что коммунизм есть естественное русское явление, несмотря на его заимствованную марксистскую идеологию.

Ленин как типично русский персонаж?

Подобные попытки понять исторические события и спро­гнозировать их последствия с по­мощью реконструкции национального характера предпринимаются и сегодня, после очередного вылета в зону непредсказуемости, который Россия осуществила в феврале-марте 2014 года.

С одной стороны, русскую идею задействуют консерваторы, оправдывающие политику российских властей, ссылаясь на «особый путь», «особый генетический код» и «духовные скрепы», которые необходимо сохранить. С другой – к ней же апеллируют и те их идеологические противники, которые в этой политике видят начало тоталитаризма, возводя его к неизменным особенностям русского национального характера.

Однако в истории русской мысли есть и примеры отрицания русского национального характера как такового. Одним из таких мыслителей-рационалистов, откровенно чуравшимся любых национальных мифов, был известный исторический романист, тоже русский эмигрант первой волны, Марк Алданов.

Неоднократный претендент на Нобелевскую премию по литературе, завсегдатай исторических архивов и библиотек, пуб­лицист и автор многотомной исторической серии, Алданов признавался современными историками одним из наиболее исторически точных писателей своего времени.

Судьба России при этом всегда оставалась в центре его исследовательских и художественных интересов. В 1953 году вышел трактат Алданова «Ульмская ночь», который принято считать философским подстрочником к его художественным произведениям и о котором многие критики отзывались как о наиболее оригинальном его сочинении. Одна из глав этой книги («Диалог о русских идеях») посвящена мифу о русской идее – в том числе автор последовательно развенчивает бердяевские представления о специфичности русского национального характера, результатом которых стала большевистская революция и возникновение тоталитарного государства.

Алданов выделял тезисы, на которых базировалась бердяевская теория, и на каждый из них находил контраргумент. То есть, если Бердяев называл Ленина характерно русским человеком и замечательным теоретиком революции, Алданов на это возражал, что у самого Ленина своих личных идей было мало, а те, что принято считать ленинскими, были заимствованы частично у Карла Маркса, частично у французского коммуниста Луи Огюста Бланки, в связи с чем, по его мнению, считать большевистскую идею русской было нельзя.

Точно так же Алданов опровергал «исконно русское» происхождение других составляющих бердяевской русской идеи. В качестве таковой отрицается, например, «исключительно русская» идея анархии. Если Бердяев писал о русском бунте, придавая ему сакральный характер как стремлению к подлинной духовной свободе, то Алданов низводил ее до формулировки «все позволено».

При этом он находил западный аналог этой идеи, утверждая, что она стара, как мир, нисколько не русская и встречается у многих западных мыслителей: при желании ее можно обнаружить и у Рабле в его знаменитом девизе «Делай, что хочешь», начертанном в уставе Телемской обители. Заодно в своих исторических сочинениях Алданов изобразил или хотя бы упомянул такое количество европейских социальных потрясений, что у читателя не должно было остаться сомнений: в «бескрайнем» русском бунте нет ничего уникального.

С особенным усердием Алданов препарировал те будто бы исконно русские «бескрайние» идеи, которые Бердяев заимствовал у Достоевского. Алдановская неприязнь к великому русскому писателю общеизвестна, среди прочего причиной тому, очевидно, были националистические и антисемитские высказывания Достоевского. Для Бердяева же всевозможная «достоевщина» являлась своего рода квинтэссенцией русской идеи.

«Достоевский, в сущности, религиозный анархист, и в этом он очень русский», – заметил философ в своей книге. Алданов в своем трактате парировал это заявление очередной западной аналогией: «В “Бесах” Кириллов говорит: “Если нет Бога, то я Бог”, – и об этих его словах у нас чуть не трактаты написаны. Между тем в одном из самых знаменитых своих произведений Декарт допускает на мгновенье гипотезу: что, если Бога нет? Какой вывод в этом случае надо было бы сделать? Его ответ: в этом случае – я – Бог, “Je suis Dieu”».

В каждом пьянице

– по Мите Карамазову

Подобным образом энциклопедически образованный и щепетильно точный Алданов находил западные соответствия практически для любого компонента так называемой русской идеи. Например, на типичное для мифологизаторов утверждение о том, что «весь смысл русской культуры заключается в том, что она насквозь проникнута противоположной мещанству идеей общественного служения», следовало возражение, что далеко не все деятели русской культуры занимались общественным служением или занимались им в меньшей степени, нежели Диккенс или Гюго.

Изрядно поиздевался Алданов над поклонниками «русской идеи» и в своих романах. Так, эхо той же полемики звучит в вышедшем в 1952 г. романе «Живи как хочешь», где герои-эмигранты периодически размышляют о радикальности русской души. В качестве такого «бескрайнего» персонажа в романе появляется молодая истеричная эмигрантка, которая преувеличивает свою русскость и видит ее преимущественно во всевозможных «бескрайностях».

Как выражается один из героев романа, «много бед наделал Достоевский своими “женщинами великого гнева”. Я что-то не встречал на своем веку Грушенек и Карамазовых, но людей, желавших походить на Грушеньку, на Карамазова, встречал немало. У нас чуть не всякий пьяница и буян считал себя Митей Карамазовым. Мы столько начитались всякого вздора о “славянской душе”, что как будто и сами этим вздором заразились».

Слова «невежество» Алданов, кажется, нигде не произносит, однако та последовательность, с которой он отвечает на каждый пример «русской бескрайности» или «бессмысленного и беспощадного русского бунта» соответствием из западноевропейской истории или литературы, поневоле заставляет отнести это слово к сторонникам национальной исключительности. «„Бескрайностей” и „безмерностей” в русской культуре, к счастью, почти нет и никогда не было, – или же во всяком случае было не больше, чем на Западе.

Выдумка эта почему-то польстила русскому национальному самолюбию, была на веру принята иностранцами и стала у них общим местом. Другое сходное общее место – это „мессианизм”, будто бы свойственный русской культуре. По-моему, в ней мессианизма не очень много, во всяком случае гораздо меньше, чем, например, в культуре польской», – приземлял Алданов русских националистов, одновременно указывая на то, что в своей основе Россия – такое же европейское государство, как и все остальные.

Неудивительно, что на родине пик публикации его сочинений пришелся на 1990-е годы, когда страна была ориентирована на Запад. И хотя в современной России его идеи едва ли пришлись бы ко двору, а миф о русской идее по-прежнему живет и здравствует, обрастая новыми политическими последствиями, всегда остается шанс на то, что когда-нибудь чаяния национальной исключитель­ности уступят место поиску на­циональных сходств.