«Там, где я родилась»: мостик в минувшее

На обложке воспроизведена картина Анны Бойко «Хутор Катаевых в Прудище» (2007). Фото: SCANPIX

«Теперь и там гуляет ветер, и все эти прудисецкие хутора остались только воспоминанием, да и тех, кто их помнит, осталось в этом мире не так уж много…»

Мемуары редко бывают совсем уж скучными – именно в воспоминаниях можно найти многочисленные приметы прошлого, которых с огнем не сыщешь в так называемой исторической литературе. Вместе с тем хорошие мемуары – редкость. Автобиографическая книга Надежды Катаевой-Валк «Там, где я родилась» (Тарту, 2014), на первый взгляд, не обещает увлекательного чтения.

Название – общее место; на обложке – хутор Катаевых в печорской деревне Прудище (отсюда прилагательное «прудисецкие»; так, поясняет автор, говорили в тех местах); на первых страницах перечисляются жившие в Прудище и на окрестных хуторах семьи…

Но стоит втянуться – и обнаруживается, что оторваться от книги невозможно. Да, действительно, «Там, где я родилась» – книга не о великих людях и не о чем-то, что потрясло мир, хотя отголоски больших событий до Прудища, конечно, долетали: советизация, Великая Отечественная война, многое другое. Но где еще вы прочтете о навсегда ушедшей в прошлое, своеобразной, по нынешним меркам даже и странной жизни, которой жили бабушки и дедушки многих из нас?

Русские и полуверцы

Надежда Катаева родилась на прудищенском хуторе в 1950 году и описывает то, что видела в детстве сама – и о чем слышала от родных и близких. Ее род был русским, поблизости жили и сету; те и другие были православными, но русские называли соседей «полуверцами». Автор поясняет, почему: «Поговаривали, что у сету имеется, кроме православных святых, и свой бог – Пеко, деревянная фигурка которого под страшной тайной хранится в подвале или амбаре одного из сетуских домов и переходит из дома в дом к победителю кулачного боя».

Смешанные браки случались редко, «два очень непохожих народа жили отдельно на одной земле и, по старой традиции, старались не мешать друг другу». Мудро, не правда ли? Всем бы в Эстонии так. К слову, вот небезынтересное, печорское решение языкового вопроса: у деда Надежды было трое детей, двух девочек отдали в русскую школу, а сына в эстонскую, «считалось, что кто-то один в семье должен свободно владеть эстонским языком».

Так, факт за фактом, случай за случаем, льется река воспоминаний, не обходя ничего и никого. К середине книги ты обнаруживаешь, что чувствуешься себя среди прудисецких как дома, знаешь всех чуть не поименно, больше того, жизнь людей, которые не теряют себя при любой власти, не слишком-то на власть оглядываясь, во всем уповают на Бога и учат детей тому, чему учили их самих отцы и деды, матери и бабушки, – местами эта жизнь кажется куда правильнее политической свистопляски за окном.

Есть в книге бытовые рассказы – о свадьбах, похоронах, деревенских гуляниях, называвшихся «кирмаши». Это не отстраненные наблюдения, но всамделишная, живая жизнь; взять историю девушки Зины, выданной замуж за богатого жениха – местного, русского, образованного, из Таллинна, при должности и машине, но лысоватого, а такие считались в Печорах «старыми мальцами», к браку непригодными.

Есть и истории, которые придумать невозможно. Скажем, о том, что в отличие от русских, потреблявших самогон (и зачастую травившихся насмерть, умиравших иногда десятками оттого, что кто-то путал алкоголь с жидкостью для разжигания примусов), сету-полуверцы обожали принимать «ликву», медицинский эфир, который в малых дозах оказывает галлюцинаторное воздействие. «От полуверских домов несло эфиром, как от операционной». Тут же рассказывается о старике со старухой, которые поехали в город встречать сына, приняли по дороге ликвы для сугреву, и старуха погрузилась в столь глубокий сон, что все сочли ее мертвой. Наутро она очнулась в местной покойницкой…

Печорская честь

Многие истории тут связаны с попытками власти изменить жизнь Печор. Автор коротко упоминает разработанный в 1937 году эстонским правительством план переселить местных русских на север, подальше от границы с Россией (видимо, уже тогда опасались «зеленых человечков»). Потом пришла советская власть с колхозами и лишила прудисецких крестьян земли. Любопытно, что «советских» местные считали совершенно отдельной кастой и знаться с ними особо не желали.

«„При Эстонии мы работали в своем хозяйстве, при советской власти надо успеть и дома, и в колхозе”, – горестно вздыхали люди… „Как живешь, дядя Аля?” – спросила Марина, приехав из Таллина в Дубово погостить к своему дядюшке… Он с грустью окинул взором опустевший двор, поветь, хлев и коротко сказал: „Опролетариваемся, дочушка”».

Один из самых замечательных уроков этой книги – уровень человеческих отношений. Под конец автор излагает историю об отце, которого его мать прятала во время немецкой оккупации в тайнике под печкой, чтобы полицаи не угнали парня на работы в Германию. Его все-таки выследили, арестовали, стали зверски допрашивать сначала в печорской комендатуре, потом в «Батарейке» – вдруг партизан?

В итоге отправили в концлагерь Клоога, откуда он попал на полевые работы к богатому эстонцу, которому немцы за заслуги выделили несколько заключенных. Оттуда парень бежал. И вот однажды, уже после войны, он зашел в дом к соседу – и увидел за столом полуверца Ваську из «омакайтсе», того самого, который сдал его полицаям. Теперь Васька стал лесным братом, и соседи по доброте душевной его кормили.

Так вот, отец Надежды Ваську не убил (хотя по местному кодексу чести имел на это полное право) и даже милицию не вызвал. Сказал только: «Лучше уж сдаться, отсидеть свое и дальше жить спокойно, чем так по лесам да чердакам шастать», – и вышел вон. Васька последовал совету, недолго сидел и потом жил в Тарту до глубокой старости. Говорил, что обязан отцу по гроб жизни…

Эту книгу стоит прочесть хотя бы ради этой истории – но таких историй в ней много. Сердечное спасибо автору. Если бы не такие мостики в минувшее, на чем держалась бы связь времен?