/nginx/o/2013/09/05/2280577t1hdd60.jpg)
Ситуация с беженцами и кризис в Греции служат примерами усугубляющихся в Европе процессов – мы видим попытки приглушить идейный спор и подменить его эффективным администрированием, основанным исключительно на не подлежащих обсуждению расчетах, пишет профессор Таллиннского университета Даниэле Монтичелли.
то время как длится эта затянувшаяся история с долговым кризисом Греции, по понятным причинам появляется искушение взглянуть на все происходящее в свете грандиозного прошлого этой страны, являющейся родиной политики и демократии. То есть, не только найти некий противовес удручающей современной ситуации, но и напомнить об особой роли Греции в истории Европы, которая (Греция), кажется, вновь примеряет на себя эту особую роль.
Когда министр финансов Эстонии Свен Сестер назвал референдум в Греции трагикомедией, он вряд ли делал отсылку к театральным жанрам, которые возникли именно в Древней Греции, тем не менее, невольно предложил нам довольно любопытную точку зрения, которая весьма уместна в качестве вступления к последующим размышлениям.
Как известно, в классических Афинах, то есть в полисе, откуда, собственно, и происходит само слово «политика» и понятие, им обозначаемое, театр играл важнейшую роль. В трагедиях, разыг-
рываемых на сцене перед публикой, зачастую речь шла о конфликтах и противоречиях между нормами поведения, с одной стороны, продиктованными законами города, а с другой – происходившими из иных источников (например вера, семья, клан).
Театрализованное зрелище помогало гражданам города вновь пережить эти напряженные моменты, осмыслить их и осознать политические способы совместного существования при наличии известных противоречий. Сильное эмоциональное переживание и его политическое осмысление создавали предпосылки для формирования хороших граждан и, тем самым, хороших людей, поскольку политика (как объяснял Аристотель) является специфической видовой особенностью человека.
Если животные ограничиваются тем, что издают звуки, выражающие их непосредственный чувственный опыт (боль, удовольствие и т.п.), то человек «животное политическое», поскольку наделен способностью говорить, что позволяет формулировать и распространять идеи о том, что хорошо и что плохо, справедливо или несправедливо, то есть о том, каковы должны быть основы нашего политического сосуществования.
Аристотель был убежден, что при определении этих основ возможно прийти к консенсусу, то есть решить, какая из форм сосуществования самая лучшая и справедливая. Многие современные политические теоретики основным свойством политики считают неразрешимый конфликт идей и описывают демократию как обусловленный этим бесконечный спор относительно основ нашего общественного сосуществования. Лично я склонен с ними в целом согласиться.
Причины вызывающего серьезную озабоченность кризиса демократии в Европе следует искать в отходе от понимания политики как конфликта идей и в подмене ее чем-то иным. Общей составляющей споров вокруг как задолженности Греции, так и связанного с беженцами кризиса и является исчезновение такой политики, что постепенно становится в Европе нормой.
В этих спорах вместо идейного конфликта ценностей мы видим противостояние между расчетом и чувством. В случае с долговым кризисом Греции чисто арифметическая логика соглашения между кредитором и получателем кредита вкупе с догматической реализацией политики скупости Международного валютного фонда и Европейского центробанка вызвали ответную реакцию как на личном уровне (греческий пенсионер не желает, чтобы его доходы упали ниже черты бедности), так и на уровне государства (правительство Греции отстаивает оставшиеся руины своего государственного суверенитета). Парадоксальным образом результатом всего этого может стать полный крах.
Ситуация в Греции является лишь крайним проявлением гораздо более масштабного и глубокого процесса в Европе: попытки приглушить идейный спор и подменить его эффективным администрированием, основанным на не подлежащих обсуждению расчетах. Всё это (чудодейственный консенсус в Эстонии пресловутой «таблицы Excel» и европейских стабилизационных и прочих «механизмов») порождает популизм и национализм, вырастающие из животного ощущения несправедливости.
Германия в этом отношении являет собой столь же показательный пример, как и Греция. Правительство широкой коалиции, лишившееся идеологических различий между «левыми» социал-демократами и «правыми» христианскими демократами, не смогло преодолеть политической напряженности, что проявляется и в обществе в виде таких движений, как PEGIDA и т.п.
Таким образом, и для «широкой коалиции» Эстонии есть повод для размышлений – настойчивое стремление социал-демократов править вместе с правыми силами серьезно препятствует замене управления с помощью таблицы Excel на по-настоящему демократический идейный спор и льет воду на мельницу правого радикализма EKRE и демагогического популизма Центристской партии.
Точно так же в дискуссиях вокруг кризиса с беженцами доминирующими доводами становятся бездушные расчеты или мнения, основанные на безыдейных инстинктах. При этом особенно любопытно и тонко подобная логика проявляется отнюдь не в потоках брани интернет-комментаторов, но в аргументации политиков и лидеров общественного мнения.
В выступлениях в поддержку приема беженцев расчетам подчинена зачастую даже идея солидарности, которая проявляется отнюдь не в отношении беженцев, но в отношении стран, оказывающих нам помощь: поскольку нас охраняет некое количество итальянских летчиков и некое количество чернокожих военнослужащих США, мы могли бы принять некое количество беженцев.
Выступления же против принятия беженцев сеют страхи, предупреждая о возможных «инстинктивных» реакциях и «чувствах» народа: по мнению противников принятия беженцев, ксенофобия вроде как основной инстинкт, «играть» с которым не стоит, и потому даже если мы, «просвещенные люди», и захотим этого, мы не сможем принять (так много) беженцев.
Здесь стоит вспомнить о политической функции древне-греческой трагедии, которая, по Аристотелю, состояла в том, чтобы вызывать в зрителе страх, но не для того, чтобы в будущем он страшился подобного, но чтобы он научился преодолевать страх, чтобы страх не мог повлиять на его гражданскую политическую позицию, на его решения.
Одна из существеннейших причин европейского политического кризиса кроется в способе определения основ своего сосуществования. Проблема в том, что доминирующее значение приобретает, с одной стороны, бухгалтерский учет прибылей и убытков, а с другой – всевозможные инстинкты, которые постепенно подменяют политику, понимаемую как идейный спор о справедливости и несправедливости.
Согласно определению Арис-тотеля, это не просто политический, но антропологический кризис. Ведь человек без политики уже не человек, а животное, которым управляют инстинкты, или машина, производящая безошибочные расчеты. В обоих случаях сказывается дефицит люфта между входящим и исходящим, стимулом и реакцией, который мы называем мышлением и можем здесь условно отождествлять с политикой.
Следовательно, возвращение к политизации европейских стран и Европы как целостных институтов, а также ее граждан представляется неизбежным, хотя и далеко не простым делом. Это остроумно продемонстрировал Юри Липпинг («Общество в поисках Spunk’а», Sirp, 12.06), указавший на то обстоятельство, что, вопреки расчетам и инстинктам, политические идеи никогда не предлагают простых решений, типа «найдем для Эстонии очередную великую цель (или Nokia) и будем двигаться вперед на автопилоте», поскольку мировоззренческие идеи подобны надоедливым вшам, которые заставляют нас постоянно шевелиться, менять позы и чесать головы.
Но именно этот беспокойный поиск и означает возможность человека как политического животного до конца оставаться чем-то иным (а может быть, даже и лучше), чем он уже был ранее или является в настоящий момент, в отличие от машины или животного, которые (без вмешательства человеческой фантазии) неизбежно обречены расчетами и инстинктами множить свое существование. И то, что справедливо в отношении человека, справедливо и в отношении созданных им общественных и политических институтов.
Если в «трагикомедии» греческого референдума и можно
отыскать что-то положительное, так это то, что он выводит на сцену политическую напряженность, которую уже невозможно загнать в имеющиеся механизмы. Вне зависимости от результатов референдума – а мы уже знаем, что греки сказали «нет» кредиторам, – политизация Европы становится шагом в направлении возвращения политики в европейский ландшафт. Европе пора выйти на сцену, но не как deus ex macxina, а в роли равного участника спора.