Давид Гроссман превращает статистику в трагедию и любовь

Давид Гроссман ждет не дождется, когда приступит к работе над новой книгой: без сочинительства жизнь скучна и пресна. Фото: Лийс Трейманн

Один из лучших израильских писателей стал звездой таллиннского литературного фестиваля HeadRead.

Жизнь Давида Гроссмана никогда не была легкой. В 1980-е писатель, дебютировавший книгой о жизни на Западном берегу реки Иордан, был объявлен предателем за то, что в своей книге «Желтый ветер» выступал против политики своей страны по отношению к палестинцам на этих самых территориях, занятых в ходе Шестидневной войны. При этом Гроссмана сложно назвать пацифистом – он отдает себе отчет в том, что Израиль не выживет без сильной армии. Просто сила во вселенной Гроссмана должна подкрепляться добротой и любовью, иначе – никак.

Открытие погибшего мира

– Когда вам было девять лет, вы победили на всеизраильском конкурсе на знание книг Шолом-Алейхема. Вряд ли будет преувеличением сказать, что этот писатель, весьма ценимый и в русской культуре, оказал решающее влияние на вас, когда вы были юны...

– Да, потому что, читая Шолом-Алейхема, я впервые осознал, каковы возможности литературы. Может быть, уместно сравнить этот опыт с опытом современного ребенка, который в первый раз в жизни читает книги о Гарри Поттере. Перед тобой открывается целая новая реальность, о существовании которой ты и не подозревал. Реальность, в которой все не такое, как в твоей жизни: структура, законы, язык, культурные коды, социальная коммуникация. Совершенно особые персонажи... Это новый мир, а книга становится единственным коридором, который позволяет тебе в этот мир попасть.

Читая Шолом-Алейхема, я был ошеломлен – описываемая им реальность радикально отличалась от реальности Израиля начала 1960-х, в которой я рос и кроме которой ничего не знал. Израиль – страна, которая выстроила себя из пепла, в 1960-е Израиль жил исключительно будущим. И вдруг что-то – книги Шолом-Алейхема – потащили меня в прошлое.

Только я не знал тогда, что это прошлое. Что этого прошлого больше нет, что оно было уничтожено – вся реальность этих деревень и городков, еврейских местечек, штетлов перестала существовать. Мне казалось, что мир Шолом-Алейхема жив и параллелен современному мне Израилю. Ребенок, когда он читает книгу, не задается вопросом, существует ли описанный в книге мир – ему попросту хочется, чтобы этот мир существовал. Я страстно хотел верить в то, что мир Шолом-Алейхема жив. И когда я узнал, что этот мир уничтожен, это было мое первое столкновение с Шоа («Катастрофа» на иврите; так евреи называют Холокост – Н.К.). Яркий мир, который уже жил во мне, который был важен для меня, был истреблен, убит в один момент. Так я чувствовал тогда.

– Другим «литературным отцом» стал для вас польский писатель Бруно Шульц – вы даже спасли его от смерти в своем романе «См. статью “Любовь”». Почему Шульц для вас так важен?

– Все началось с публикации моего первого романа – это произошло в 1979 году, книга называлась «Улыбка козленка». Израиль – очень демократическая страна по крайней мере в одном отношении: люди могут позвонить тебе посреди ночи, потому что они только что прочли твой роман и им не терпится поделиться впечатлениями (смеется). Тебе говорят, кто тебя вдохновлял, кто на тебя повлиял, у кого и что ты украл... Это как если в семье появляется новый ребенок. Дяди и тети склоняются у кроватки и начинают обсуждать: смотрите, у него носик дяди Якова, а подбородочек – ну в точности как у тети Малки!.. Они словно бы определяют место ребенка в этом мире. То же самое было с моей дебютной книгой, моим литературным первенцем.

Однажды вечером мне позвонил польский эмигрант по имени Даниэль Шимиц. Он сказал: «Само собой, на вас повлиял польский писатель Бруно Шульц!» Я никогда прежде не слышал этого имени, но фраза прозвучала как комплимент, так что я горячо согласился. Назавтра я поведал эту историю знакомой супружеской паре, а они сказали, что у них дома есть книжка Шульца с переводом почти всех его рассказов на иврит. Они вручили ее мне, я стал ее читать – и на меня обрушился водопад любви. Шульц оказался гением. В каждом написанном им абзаце столько живой жизни, столько фантазии, кошмаров, галлюцинаций... Шульц – это литературный вулкан, который ни на миг не прекращает извергаться!

Я дочитал книгу до конца, дошел до послесловия, написанного одним из переводчиков Бруно Шульца на иврит, и прочел знаменитую историю о том, как Шульц был убит. Он всю жизнь прожил в городке Дрогобыч, который принадлежал Австро-Венгрии, потом входил в состав Польши, сейчас это Западная Украина. В 1941 году городок оккупировали немцы. Офицер гестапо Ландау стал опекать Шульца – взамен тот должен был расписать комнату сына офицера сценами из сказок братьев Гримм. В 1942 году Ландау, упражняясь в стрельбе по живым людям, убил еврея, который был личным дантистом другого гестаповца. Тот сказал: «Ты убил моего еврея, я убью твоего», – и застрелил Бруно Шульца, когда тот шел домой с пайкой хлеба... Невыносимое противоречие между яркими, многоуровневыми текстами Шульца и этим стерильным, бухгалтерским нацистским доводом в пользу его смерти меня оглушило. Мы с женой жили тогда на южной окраине Иерусалима, и я несколько часов гулял по полям, не в силах поверить в то, что живу в мире, где возможно произнести столь чудовищные слова – и убить человека таким вот образом.

Я понял тогда, что хочу написать книгу, в которой была бы хоть одна миллионная часть жизнелюбия Шульца. Вернувшись домой, я был как выжатый лимон, будто несколько часов пахал, и сказал жене: «Я хочу написать книгу, которая дрожала бы на полке!» Так появился роман «См. статью “Любовь”». Не как попытка понять, что такое смерть, которой нацисты предали миллионы, а как попытка сказать, что такое жизнь. Что значит «быть живым»? Сталину приписывают ужасное высказывание: «Смерть одного – трагедия, смерть миллионов – статистика». Я хотел искупить одну смерть, может быть, Бруно Шульца – но сколько таких Шульцев умерло тогда? Каждый человек – вселенная. Шульц был очень талантливой вселенной, но внутренний мир каждого из нас очень богат. Я хотел превратить статистику в трагедию.

Иврит – ветхозаветный сленг

– Бруно Шульц сочинял по-польски, Шолом-Алейхем – на идише. Ваш язык, иврит, уникален: с одной стороны, это язык Танаха, Ветхого Завета, с поистине библейскими глубинами, с другой – иврит почти 2000 лет не был разговорным языком, он почти не менялся. Какие задачи такой язык ставит перед писателем?

– Очень необычный вопрос, спасибо! Сочинять на иврите непросто. Ты можешь писать на самом современном языке, на вульгарнейшем сленге – и в этом сленге будет слышаться эхо Библии. Описывая половой акт самым грязным сленгом, ты поневоле цитируешь ветхозаветную книгу Иова. Ты волен выбрать любой слой иврита – а в нем есть слои, уходящие в прошлое на четыре тысячи лет! Если бы наш праотец, патриарх Авраам, сидел с нами за обеденным столом, он наверняка понял бы половину того, что говорит на современном сленге моя 22-летняя дочь. К слову, и я понимаю примерно столько же... (Смеется.)

Те, кто далек от литературы, часто не понимают, как сильно библейский, мишнаитский, талмудический иврит пронизывает сегодняшний язык. Да, многих слов в языке нет – они исчезли за 1800 лет, пока на иврите никто не говорил, пока это был язык письменный, священный, предназначенный только для молитв, для Шаббата, священного дня субботы... Во многих сферах жизни иврит не развивался: на нем не договаривались о сделках купцы и торговцы, родители не говорили на нем с детьми, да и дети его не знали, а ведь язык детей – это особый язык, они постоянно изобретают новые слова... Влюбленные не признавались на иврите в любви!

Всех этих областей лексики в иврите не было и нет, мы всякий раз пересоздаем их, и это очень здорово – изобрести слово, чтобы читатели сразу поняли, о чем идет речь. В иврите это можно делать благодаря правилам, по которым меняются и образуются слова. И еще иврит – очень гибкий язык, он заимствует слова из множества языков, даже проклятия. Некоторые русские матерные выражения в иврите очень популярны, я не буду их произносить, потому что для вас они явно прозвучат грубее, чем для меня, но таксисты, например, русским матом просто разговаривают...

– В романе «См. статью “Любовь”» вы используете лексику идиша – она понятна израильским читателям?

– Может, не каждое слово, но в целом, да, они улавливают смысл из контекста. В этом романе, а также в «Книге интимной грамматики» я хотел описать израильскую реальность с идишской мелодикой, и это было непросто, ведь иврит – язык грубый, четкий. Иногда те, кто слушает беседу двух израильтян и не знает иврита, думают, что израильтяне ссорятся, хотя те могут читать друг другу любовные стихи... А идиш – язык очень мягкий, в нем есть то, чего иврит лишен: ирония и самоирония. И громадное чувство юмора. Вот я и пытался описать израильскую реальность с скептически-иронической точки зрения моей бабушки, родным языком которой был идиш.

И, наоборот, я хотел посмотреть на жизнь идишской диаспоры глазами израильтянина. Как получилось, что европейские евреи покорно, как бараны, шли на бойню? Это был вопрос, мучавший Израиль в 1960-х и 1970-х годах... Помню, когда я столкнулся с Шоа – после того, как прочел Шолом-Алейхема, – и был один из дней памяти Катастрофы. Всем мальчикам велели прийти в школу в черных брюках и белых рубашках, мы стояли, держа осанку, и слушали директора, который говорил о священной жертве, обо всех, кто был истреблен нацистами.

Скажу откровенно: слова «шесть миллионов убитых» для ребенка почти бессмысленны. Как он может осознать, что такое шесть миллионов? Нужна одна Анна Франк, одна Этти Хиллесум (голландская еврейка, погибшая в 29 лет в Освенциме; после нее, как и после Анны Франк, остался дневник – Н.К.), чтобы осознать трагедию и выделить ее из статистики. Я не понимал, что это за шесть миллионов, пока меня не осенило: это ведь и Тевье-молочник, и скрипач на крыше, и Менахем-Мендл, и мальчик Мотл, и все мои товарищи из книг Шолом-Алейхема. Только тут я и понял, что такое Шоа.

Постоянно переписывать себя

– В 1987 году вы издали документальную книгу «Желтый ветер», в которой описывали страдания палестинцев и предрекали ужасные последствия происходящего в секторе Газа, после чего премьер-министр Ицхак Шамир назвал вас предателем. В том же году началась интифада, и оказалось, что вы были правы. Вы стали чуть ли не пророком...

– Даже не используйте это слово...

– Я понимаю, что «пророк» – слово библейское... Так или иначе: одно дело – предсказать что-либо, и совсем другое – изменить ситуацию. Вы ощущали тогда, что можете что-то изменить – как журналист, как писатель?

– Нет, но вопрос не имеет смысла. Даже если бы я думал, что не могу ничего изменить, а я уверен, что это мне не по силам, это не повод прекращать писать. Писатель надеется, что однажды в будущем, после долгого периода познания, его слова однажды воздействуют на кого-либо, окажутся значимыми. Сейчас то, что пишу я, то, что пишет Амос Оз, для большинства израильтян не является чем-либо значимым – страх доминирует, страх правит людьми, и те не готовы к подобным описаниям реальности.

Почти все израильтяне считают, что Израиль находится в состоянии войны, и они правы, мы окружены не самыми миролюбивыми странами. Это жестокий, непредсказуемый регион, который так и не принял Израиль – и не признал за нами права на жизнь. Критикуя правительство, мы не должны забывать о том, что в нашем окружении есть враги, открыто поклявшиеся нас уничтожить. Мы должны выживать. Я думаю, мы сможем выжить, если, во-первых, у нас будет сильная армия, – мы не можем полагаться на добрую волю таких стран, как Сирия, Ирак и Ливан, даже Египет... Мои палестинские друзья со мной согласятся: если бы Израиль не был сильным государством, он не выжил бы. Но силы недостаточно. Мы должны быть сильны, должны все время быть начеку – и мы должны постоянно искать возможности мирного сосуществования с соседями.

– Сила – условие необходимое, но недостаточное?

– Да. Нам нужно быть смелыми и добрыми. Мир – это не только подписание соглашений и решение проблем с ирригацией, с беженцами и так далее. Это еще и другой способ быть – с большой буквы «Б». Я знаю, что в Эстонии есть свои внутренние противоречия, я не идеализирую вашу страну, но когда я хожу по улицам Таллинна, то дышу полной грудью. В Израиле я не могу дышать полной грудью – там я вечно съеживаюсь, вечно боюсь, ведь непонятно, что принесет завтрашний день. За последние девять лет мы трижды находились в состоянии серьезной войны – один раз с Ливаном, на той войне я потерял сына, и дважды с сектором Газа. Израиль живет от войны к войне.

Если вся история твоей страны такова, а история Израиля именно такова, ты перестаешь жить. Вместо жизни у тебя – потенциальная война, которая может вспыхнуть в любую минуту, и ты фактически не прекращаешь воевать – чтобы тебя не застали врасплох. Потеряв многих близких, ты защищаешь себя уже от потенциальных потерь, воюя с тем, что пока ничем тебе не грозит, но может обернуться новой катастрофой... Именно это мировосприятие мы должны изменить. Мы должны начать дышать полной грудью.

– В одном интервью вы сказали, что «книга должна предать меня, она должна привести меня туда, куда я боюсь заходить», в другом – что всякий роман для вас как второй дом...

– Сочинять – огромное удовольствие. Нет ничего, что привносило бы в мою жизнь столько здорового напряжения, как писательство. Я только что закончил новый роман... Когда я не пишу, жизнь становится пресной, медленной, скучной. Когда я сочиняю книгу, у меня появляется привилегия думать только о главном, о том, что имеет значение, а все остальное в моей книге не появится. Писательство – это и жизненный опыт: иногда я вижу, что самый скверный персонаж в книге отличается от меня, может быть, на одну хромосому, что я вполне мог бы быть таким, как он. Напряжение, когда я сочиняю роман, колоссальное, я почти не сплю – и в то же время никогда не устаю. И я постоянно ищу что-то: может, вот-вот мне откроется что-то, что сыграет важную роль в книге...

Я закончил роман четыре месяца назад, не пишу ничего и уже предвкушаю новую книгу. За время, пока я пишу, накапливается множество дел, – надо оформить страховку, надо починить машину, – так что я удерживаюсь от того, чтобы сесть и начать новый роман. Но вскоре я сдамся. У меня сейчас две идеи, обе очень сильные в плане сюжета, и я размышляю не о том, какую книгу писать первой, а о том, какой будет моя жизнь в ближайшие два, три, четыре года. Ведь каждая книга – это потенциально совершенно другая жизнь!

– У людей, не живущих в Израиле, представление о том, что значит быть израильтянином, часто туманное. Можно сказать, что это значит быть иудеем, или вдохновляться идеей еврейского государства, или остро ощущать Холокост, или, как вы сказали, жить войной и стремиться к выживанию. Что значит быть израильтянином для вас?

– Все, что вы перечислили. Это все сильные факторы, они не отойдут на второй план еще долго. Жить в Израиле – значит тревожиться, жить в неопределенности, не понимать, что несет тебе будущее, будет ли будущее у тебя и у Израиля... Эстония – маленькая страна по соседству с гигантом, который не всегда настроен дружелюбно, так что, не исключено, вы можете понять это израильское ощущение. У нас нет твердой уверенности в завтрашнем дне, поэтому нас все время трясет. Отсюда и наша сверхагрессивная реакция. Когда ты уверен в себе, тебе незачем проявлять агрессию. Мы словно бы вынуждены все время переписывать свою историю, переписывать самих себя. Обычному человеку жить в таких условиях трудно, но для писателя это, конечно, рай.

Справка «ДД»:

Давид Гроссман

• Родился 25 января 1954 года в Иерусалиме. Окончил Еврейский университет, где изучал философию и театральное искусство. Служил в армии во время Войны Судного Дня.

• Работал радиоведущим на радио «Голос Израиля», откуда был уволен в 1988 году за отказ не оглашать новость о том, что палестинцы провозгласили независимость.

• Дебютировал в литературе в 1979 году романом «Улыбка козленка». На русский переведены книги «См. статью „Любовь“», «С кем бы побегать», «Львиный мед. Повесть о Самсоне», «Дуэль», «Бывают дети-зигзаги».

• Лауреат многочисленных премий, включая премию «Хар-Цион» за вклад в дело мира и взаимопонимания между арабами и евреями.

• В 2006 году сын Давида Гроссмана Ури, служивший в израильской армии, погиб на Второй Ливанской войне.

В 2007 году на церемонии вручения литературной премии «Эмет» писатель отказался пожать руку премьер-министру, поскольку считал того виновным в гибели сына.