Тимофей Кулябин обнуляет тексты, артистов и зрителей

Тимофей Кулябин работает в театре больше десяти лет и, невзирая на скандал, на отсутствие работы не жалуется. Фото: aрхив фестиваля «Золотая маска в Эстонии»

На фестиваль «Золотая маска в Эстонии» приехал самый скандальный театральный режиссер России.

10 октября Тимофею Кулябину исполнился 31 год. День рождения он встретил известным режиссером, более того, главным режиссером новосибирского театра «Красный факел» – и вдобавок одним из самых скандальных режиссеров РФ. Именно Кулябин поставил оперу «Тангейзер», которую с большим шумом исключили из репертуара Новосибирского театра оперы и балета за оскорбление чувств верующих.

Говорить о «Тангейзере» Тимофей уже не хочет. Зато охотно рассказывает о том, как ставил показанного в Таллинне пушкинского «Онегина», а также чеховских «Трех сестер», произведших настоящую сенсацию: в постановке Кулябина все актеры разговаривают на языке жестов.

Провокации, которые не провокации

– Если судить по «Онегину» и тому, что пишут о других ваших спектак-лях, включая «Тангейзера», герой которого стал кинорежиссером, вы занимаетесь среди прочего осовремениванием классики...

– Я не очень понимаю глагол «осовременивать», хотя это и расхожий термин. Я ставлю спектакли такими, какими я их вижу. Если речь идет о материале, в котором события происходят на большой исторической дистанции от нас,  у меня есть два классических пути: рассказывать историю о XIX веке, если говорить про «Онегина», или рассказывать ту же историю о дне сегодняшнем. Я выбираю второй вариант, потому что ничего не знаю про XIX век. Я не жил тогда, и все, что я могу о нем знать, – это книжные впечатления, а я в театре привык говорить о том, что я знаю. Так что это не осовременивание, а работа с материалом современного сознания. Тут нет попытки перенести сюжет в сегодняшний день – в спектакле «Онегин», например, время действия напрямую не прочитывается. Другое дело – мой спектакль «Электра» в Театре наций, там все происходит в аэропорту, герои пользуются современными гаджетами и так далее. В этом переносе тоже есть свой смысл. В обоих случаях я смотрю на классическую хрестоматийную историю сегодняшним взглядом.

– Многим такой взгляд не нравится.

– В театре невозможно единое монолитное потребляющее большинство. Театр – искусство, а в искусстве многое субъективно: что-то тебе по вкусу, что-то нет. Если хочешь угодить всем, не угодишь никому. И это вообще не задача режиссера – кому-то угождать. Творческий человек должен высказываться максимально честно и профессионально. Нравится увиденное зрителю или нет – это вопрос его, зрителя, приоритетов, его насмотренности и начитанности.

– Какое место в вашем творчестве занимает провокация? «Онегин», допустим, начинается со сцены совокупления. Это не провокация?

– Все относительно. Есть серьезные, подлинные режиссерские провокации. Посмотрите спектакли бельгийца Яна Фабра! А то, что я делаю, в контексте современного театра – мягкие, деликатные приемы. Все зависит от контекста. Неподготовленной, ретроградной публике многое кажется провокацией, но в серьезном контексте мирового театра я совсем не провокативный режиссер. Я пока не очень владею даже такими сценическими ходами. Это опасный жанр, сегодня публику спровоцировать крайне сложно, мы живем в мире, где провокации подстерегают нас на каждом шагу. Устраивать серьезные провокации я пока не готов.

– Хорошо, давайте о других ваших постановках. Можно ли назвать немногословного «Онегина» шагом к «Трем сестрам», которых вы поставили на языке жестов и с субтитрами?

– Не думаю, что можно провести параллели между «Онегиным» и «Тремя сестрами». «Онегин» – совсем другой спектакль, в его основе ведь не пьеса, а роман в стихах со множеством лирических отступлений. Инсталлировать их в театре, переносить «Онегина» на сцену безумно сложно, так что я пересказываю эту историю отдельными ситуациями. Надобности в большом массиве пушкинского текста просто не было.

– Финал решен вообще без слов...

– Да, по сути это большая пауза. «Онегин» – уникальный случай: нет необходимости пересказывать сюжет, мы все знаем, что происходит и чем все закончится, и мне показалось, что слова «Но я другому отдана и буду век ему верна» там лишние. С «Тремя сестрами» история совсем другая. Но есть кое-что общее. Мы живем в мире, где система коммуникации за последние пять-семь лет сильно изменилась, и современный театр не может это игнорировать. Эксперименты со словом, с передачей информации, с коммуникацией в театре – это все от смены исторической парадигмы.

Растормошить буржуазное сознание

– Как «Три сестры» на языке жестов связаны со сменой парадигмы?

– Моя задача была – вернуть зрителя к тексту Чехова. В этом спектакле есть удивительный эффект: пока ты его смотришь, ты прочитываешь пьесу. А поскольку ты ее читаешь, пока артисты говорят на языке жестов, беззвучно, ты поневоле окрашиваешь текст по-своему. Сложность чеховских пьес в том, что они миллионы раз игрались – и мы помним их на уровне интонаций. Все эти «Отчего вы всегда ходите в черном?» или «В Москву! В Москву! В Москву!»... Благодаря приему с жестовым языком ты от этого очищаешься, и текст становится кристально чистым, не запачканным никакой интонацией. Он обнуляется в твоем восприятии. Чеховский текст становится главным действующим лицом спектакля! Он все время висит над героями, и ты вынужден его читать – иначе будет неясно, что происходит на сцене.

– Актеры не противились такому режиссерскому решению?

– Наоборот, им было интересно. Мы долго репетировали, два года, потому что выучить реплики на языке жестов непросто. Этот язык меняет какие-то базовые вещи. Допустим, вам нужно что-то сказать, а у вас в руках какой-то предмет – как быть? Артисты в итоге словно бы обнулились. Им пришлось заново учиться ходить, говорить, смотреть... Такого раньше никто не делал, и каждая репетиция у нас была как открытие.

– С «Онегиным» все еще хуже: ритм онегинской строфы сидит в голове у каждого...

– На репетициях «Онегина» у нас был длинный первый этап, когда я попытался обнулить штампы. В частности, просил артистов снять кино по отрывкам. Диалог Онегина и Ленского – вот они в парке курят, что-то обговаривают... Просил принести письмо Татьяны. Как оно выглядело? На какой бумаге написано? С ошибками она писала или нет? Я пытался сделать все, чтобы артисты начали пересказывать «Онегина» другим языком. Так нам удалось очистить текст от налета, который присутствует в сознании неизбежно.

– Вы говорили: «Если я работаю для себя, а не для зрителей, моя профессия лишается смысла». Но зрители бывают разные, в том числе верующие, чувства которых можно оскорбить...

– Те, кто предъявил мне обвинения в связи с «Тангейзером», спектакля не видели. Постановка прошла четыре раза, и все четыре раза была овация. Это ситуация абсурдная, глупая, предсказать ее невозможно...

– Если в спектакле есть раздражитель, реакцию части зрителей можно предсказать, нет?

– В «Тангейзере» не было никаких раздражителей, обвинения вырваны из контекста теми, кто решил уничтожить чужой труд. Если говорить в общем, функция театра и искусства – быть раздражителем. Не убаюкивать, не дарить приятные часы и минуты. Театр – не санаторий, а место, где одна группа людей встречается с другой и передает ей информацию. Раздражитель дразнит, заставляет думать, переживать... Так устроена коммуникация: в разговоре неизбежен спор, неизбежны противоречия. Функция театра – растормошить успокоившееся, буржуазное такое сознание. И без раздражителя тут не обойтись.

Справка «ДД»:

Тимофей Александрович Кулябин

• Родился 10 октября 1984 года в Ижевске. Учился в РАТИ ГИТИС (2002-2007) на курсе Олега Кудряшова.

• Первый спектакль – трагифарс «На Невском проспекте» по инсценировке «Петербургских повестей» Н. В. Гоголя в Омском Академическом театре драмы (2006). С 2007 года – штатный режиссер,

с 2015-го – главный режиссер театра «Красный факел» (Новосибирск).

• Ставил спектакли в Ярославле, Риге, Санкт-Петербурге, Москве. Неоднократно номинировался на премию «Золотая маска», в 2014 году стал ее лауреатом за спектакль «Онегин» (2014).