Путеводитель по страстям Вячеслава Недошивина

Вячеслав Недошивин. Фото: Тайро Луттер

• Вячеслав Недошивин стал гостем клуба «Импрессум»
• Недошивин: самое любопытное занятие для меня – попытка до чего-нибудь докопаться
• Он никогда не называет себя писателем
• Спектр его интересов широк – от Джорджа Оруэлла до поэтов Серебряного века

В персоне Вячеслава Недошивина сошлось немало противоречивого: в советское время, будучи журналистом «Комсомолки», он сумел защитить диссертацию по запретному Оруэллу, а впоследствии, побывав главой пиар-агентства, стал известен фильмами и книгами о Серебряном веке.

Вячеслав Михайлович прибыл в Таллинн 16 февраля: на встрече, организованной клубом «Импрессум», были показаны две его картины – о Николае Гумилеве в Москве и об Игоре-Северянине. На следующий день Недошивин провел мастер-класс «Историческая личность в документальном кино».

Редактор морали и права

– Вы – человек многогранный: журналист, переводчик, литературовед, писатель, автор документальных фильмов. Какая из этих ипостасей для вас ключевая?

– Самое любопытное занятие для меня – попытка до чего-нибудь докопаться, так что из перечисленного мне интереснее всего первая профессия: в девичестве я журналист (смеется). Окончил журфак ЛГУ, и интерес к культуре, к событиям, к интриге, наконец, у меня именно оттуда. Все остальное – следствие. И, кстати, я никогда не называл себя писателем, хотя и являюсь членом Союза писателей. Писатели для меня – Лев Толстой, Федор Тютчев, Андрей Платонов. Как можно называть себя писателем, не пытаясь встать вровень с ними? Но сегодня отношение к писателю – обывательское: это тот, кто царапает бумагу...

– Или тот, чьи книги издают.

– Да, но сколько макулатуры сейчас выходит? А он все пишет и пишет – и считает себя писателем. У меня есть знакомый, который достаточно высокомерно говорит, что хочет повторить сюжеты всех романов Достоевского. Берет его книги, перелицовывает их под сегодняшний день: «Игрок», «Преступление и наказание»... Но это никакие не романы, это графомания. Какой он Достоевский?..

Конечно, мы не можем заглянуть в будущее. Графа Толстого незадолго до смерти спросили, кто мог бы стать его литературным наследником, и он ответил: «Скорее всего, Тищенко». Вы слышали о таком писателе? И я нет. А в свое время это был известнейший писатель, написал немало томов сочинений. Но о нем мы забыли, зато всплывают имена людей, которым никто и не пророчил большое будущее: Федор Сологуб, Михаил Кузмин... История обходится с писателями просто удивительно.

– Ваша журналистская карьера началась в ленинградской многотиражке «Скороходовский рабочий», потом была областная молодежная газета «Смена», потом – «Комсомольская правда». Ваша последняя должность там – «редактор отдела морали и права, писем и массовой работы». Что стояло за этими словами?

– Я всего год был редактором отдела морали и права, а до того занимался комсомольской жизнью, сетью собкоров... Что до названия отдела, тут, конечно, больше словесной эквилибристики. Никто не писал моральные материалы, не ориентировался на моральный кодекс строителя коммунизма – или на Нагорную проповедь. Но, допустим, была в «Комсомолке» рубрика «Простые истины». Что такое доброта? Что такое – в реальной жизни – сочувствие? Были дискуссии: давайте поспорим, например, о браке – каким он должен быть? С правом все понятно: в правовом отношении советский человек был дико непросвещен. Он знал, что есть Конституция, есть законы, но считал, что закон что дышло – куда повернешь, туда и вышло. Бороться за свои права было вроде как бесполезно. Наши юридические консультанты пытались людям помочь.

– Обличение аморальности тоже входило в вашу компетенцию?

– Да, в какой-то степени. Но когда я был редактором, времена, если повторить фразу Ахматовой, были вегетарианские, и зубодробительных материалов против фарцовщиков, валютчиков и так далее у нас не было.

– А против людей, слушающих рок?

– Один такой материал у нас был – в 1982 году Кривомазов, наш собкор из Красноярска, опубликовал статью «Рагу из синей птицы» с критикой «Машины времени». Вы не поверите, но я, будучи членом редколлегии, был против этой статьи. Я считаю, что зря «Комсомолка» печатала такие вещи. В то время к нам пришел редактор как раз с таким мировоззрением – он считал, что добро должно быть с кулаками, что надо отстаивать мораль и так далее.

Антиутопическая диссертация

– Вы известны, кроме прочего, как специалист по Джорджу Оруэллу. В советское время это было не вполне безопасное увлечение, особенно для редактора отдела морали и права, однако вы защитили диссертацию по нему в 1985 году, до перестройки...

– Это фантастическая история. Все, кто уходил в аспирантуру Академии общественных наук из «Комсомолки», как правило, занимались историей, а меня всегда интересовала литература – еще с детства. Я пошел на кафедру истории и теории культуры, и когда встал вопрос о теме диссертации, постарался пробить свою тему. Сначала уговаривал преподавателей: «Давайте я напишу об антиутопиях! Вот-вот наступит 1984 год, по всему миру будут говорить про Оруэлла...»

– А вам отвечали, что это антисоветчина?

– Именно. Никто не был уверен, что мою тему удастся утвердить, но название мы сформулировали довольно хитро: «Идеологические особенности антиутопии» – или как-то так. И в итоге тему утвердили! Три года я ею занимался. Она ведь неохватная: представления современников о будущем...

– Вы изучали не только Оруэлла?

– Конечно, нет. Оруэлл, Олдос Хаксли, Евгений Замятин, еще Энтони Бёрджесс со своим «Заводным апельсином»...

– Ого. Вы владели английским и читали книги в оригинале?

– Да. Я учился в Суворовском училище пять лет, и меня готовили в том числе как военного переводчика.

– А откуда вы доставали эти запрещенные, по сути, книжки?

– В московских библиотеках были спецхраны, научные залы, куда я как аспирант мог попасть. В итоге получилась первая советская диссертация, в которой был предметный разговор об Оруэлле. «1984» я первый раз прочел в самиздате, когда работал в газете «Смена». Это была машинопись, ее давали «на почитать» ненадолго. У меня в «Смене» был очень славный завредакцией, он в свое время жил в Канаде девять месяцев, был широко образован. Ведь как это делалось? Запиралась дверь на ключ, вставлялся карандаш в диск телефона – и начинался разговор. От романа «1984» у меня тогда закружилась голова. Я пытался все это осмыслить: «Мир – это война», «Свобода – это рабство»... Заинтересовался Оруэллом на всю жизнь. Поскольку мой научрук не читал по-английски, я решил перевести роман сам – и сделал это, потом он даже выходил тремя изданиями.

О ком писал Оруэлл?

– Вы по-прежнему считаете, что Оруэлл актуален? Ведь победил повсюду тоталитаризм не в оруэлловском изводе, а гибридный, вполне успешно маскирующийся под демократию. «Ползучий, студенистый тоталитаризм», как охарактеризовал его Дмитрий Быков...

– Сегодня об этом не любят говорить, но Оруэлл ведь все время подчеркивал, что описанный в «1984» ангсоц – это именно английский социализм, что Океания – это Великобритания и США. Все четко сказано. Оруэлл создал роман-предупреждение – и не столько в отношении СССР и соцлагеря, который он толком и не застал, а в отношении всего мира, который, если он разделен на два лагеря, неизбежно пестует тоталитарные тенденции. Сегодня, мне кажется, «1984» больше о Западе, чем о нас. Это, конечно, более серьезный разговор... Ведь против чего был Оруэлл? Он писал, что интеллектуалы бессильны – они оказываются внутри круга своих знакомых, где нельзя возражать, иначе станешь мишенью для своих же. То же самое со СМИ. К слову, я третий год пишу биографию Оруэлла для «ЖЗЛ». Мне кажется, я придумал интересный жанр: я ему словно бы задаю вопросы из будущего, а он мне отвечает цитатами из прошлого...

– В статье про Оруэлла в «Российской газете» вы процитировали одного из его биографов: «Масштаб Оруэлла – порядочность». Но как быть с тем, что в последний год жизни он стучал в британскую контрразведку на коммунистов, евреев, гомосексуалистов?

– Я не считаю его доносчиком. Это сложная история. Потеряв жену, Оруэлл влюбился в Селию Пейдж, она была сестрой жены писателя Артура Кёстлера. Он влюбился безумно, говорил, что никогда с ним такого не было. Оруэлл знал, что умирает. А Селия работала в МИДе, где был особый отдел, который занимался контрпропагандой. И она попросила Оруэлла рассказать ее коллегам о том, к кому стоит обращаться, а к кому нет. У него была записная книжка, 120 имен и какие-то пометки про разных людей, его знакомых. Селия уговорила Оруэлла дать эти сведения МИДу. Формально, конечно, можно назвать это доносом, но на деле, я думаю, такая оценка несправедлива. Отдел вскоре закрыли, на карьере тех, о ком Оруэлл писал, все это не сказалось. Никого не репрессировали, и никто – ни Поль Робсон, ни Чарли Чаплин –  так никогда и не узнал, что Оруэлл что-то о них написал.

– И все-таки странно: противник тоталитаризма составляет списки инакомыслящих.

– Знаете, в споре двух людей Оруэлл всегда был третьим. У него неизменно имелось свое собственное мнение. Скажем, запретили коммунистическую газету в начале Второй мировой войны – и Оруэлл, ненавидя коммунистов, все осознав про них в Испании, неоднократно выступает в поддержку газеты. Он защищал феминисток, и если бы на его глазах стали сажать гомосексуалистов или анархистов, он бы тоже их защищал. Да, он считал гомосексуалистов людьми без твердого мировоззрения: как он писал, это люди в сандалиях, толстые, продажные, бессильные, по одному их виду можно определить, что они либералы, а он ненавидел либералов... В общем, феномен Оруэлла страшно сложен и интересен. Я просто купаюсь в материале, написал уже на 600 страниц...

Адресная книга чувств

– Еще один неожиданный поворот вашей жизни: в 1990-е вы создали пиар-агентство и руководили им, что для переводчика Оруэлла достаточно странно – где, как не в пиар-агентствах, знают, как из лжи сделать правду...

– Меня прельстила сама задача – не рекламы, а своего рода проповедничества. Можно ведь пиарить культуру, устраивать какие-то мероприятия, конференции... И, действительно, чаще всего наши проекты были связаны именно с культурой. Но уже через год я понял, что в мире пиара остаться честным и выжить, не поступаясь принципами, не идя против совести, почти невозможно. Что я трачу свои годы на этих сытых, небитых, самодовольных людей, которые корыстно используют мои мысли и идеи... Четыре года нам удавалось выживать, но в капиталистическом мире можно выжить, только постоянно расширяясь. Как мне сказала руководитель другого пиар-агентства: «Надо вам открывать макаронную фабрику, вот как мы открыли». В итоге я ушел на вольные хлеба.

– И занялись Серебряным веком, точнее, адресами Серебряного века. Когда и как началось это ваше увлечение?

– Я на протяжении всей жизни записывал в книжечку адреса домов в разных городах, где жили поэты и писатели. Мне это было интересно, я получал пищу для воображения. Стоило подойти к дому, где жил Ходасевич, сразу начиналось: вот оно, это окно, а Берберова шла оттуда, а его жена стояла вон там... Потом, в 1990-е, сошлись три пласта литературы, которой мы до того не читали: то, что было запрещено, то, что издавалось за границей, и то, что было написано в стол. Появилось много материала, с которым можно было работать.

– А в советское время вы как находили такого рода сведения?

– Многое можно было узнать и из того, что издавалось в СССР. Издавали собрание сочинений, допустим, Шолохова, и в последних томах печаталась переписка – с примечаниями. И я, как дурак, лез в эти примечания, вчитывался, и мне попадались те или иные адреса. Когда я оказался в Париже, невозможно было не отправиться на поиски квартиры Мережковского и Гиппиус. Вообще, всякое такое жилище ведь связано с какой-либо интригой: дуэль, ссора... Это и есть ткань истории! Никто почти этим не занимался. О дуэли Гумилева и Волошина писали пять человек, из них трое присутствовали на дуэли, – и все пишут по-разному. В общем, это путеводитель по моим личным страстям. Адресная книга чувств. Это незабываемо.

– Важно ли это – рассматривать дома и квартиры, прикасаться к вещам, которых касалась чья-то знаменитая рука? Ведь есть стихи, и многим стихов достаточно.

– Поэты и писатели Серебряного века, в отличие от предшественников, тем и отличались, что сначала жили, а потом писали. Им нужно было пережить что-то, только после этого они могли сочинить стихотворение. Оттого их творчество было вещным: «Я на правую руку надела перчатку с левой руки» – ранее и представить было невозможно, что подобное может стать фактом поэзии. Это, конечно, была калька с Запада – с Рембо, Малларме... Однако постепенно калька превращалась в собственный путь, как и бывает с творчеством. Повторю: это и есть живая ткань живой истории.

Справка «ДД»:

Вячеслав Михайлович Недошивин родом из Санкт-Петербурга. В 1972 году окончил журфак ЛГУ. Работал журналистом в газетах «Смена» (1969–1977) и «Комсомольская правда» (1977–1986).

В 1985 году защитил кандидатскую диссертацию по современным антиутопиям. Совместно с Д. Ивановым перевел книги Джорджа Оруэлла «1984» и «Скотный двор». Заканчивает биографию Оруэлла для серии «Жизнь замечательных людей».

Создатель 60-серийного телефильма «Безымянные дома. Неизвестные страницы Серебряного века» и 40-серийного телефильма «Безымянные дома. Москва Серебряного века». Автор сценариев фильмов о Цветаевой, Тютчеве, Давыдове, Куприне, Грине, Твардовском. Автор книг «Прогулки по Серебряному веку. Очень личные истории из жизни петербургских зданий» и «Адреса любви. Дома и домочадцы русской литературы».