Спектакль Раквереского театра «Памятник» имел все предпосылки стать театральным событием. Крепкая труппа. Уверенный профессионализм российского режиссера Филиппа Лося. Убойный текст загадочного драматурга Владимира Жеребцова, живущего в провинциальном Стерлитамаке...
Жеребцов написал полтора десятка пьес. Названия 14 из них начинаются с буквы «П». Есть ли в том потаенный смысл и на что намекает автор – пусть судят знатоки всевозможных пластов русской лексики; в первую очередь те, кто помнит про страшного зверя, возникшего на последних страницах пелевинского «Generation “П”». Почти все пьесы Жеребцова – о засасывающей рутине провинциальной жизни. Но он, в отличие от буквально купающихся в беспросветности Сигарева и Клавдиева (тоже очень талантливых драматургов), не пишет чернухи. Рискну назвать его продолжателем гоголевской традиции, только с поправкой на время: видимый миру смех стал саркастичнее и грубее, а невидимые миру слезы уже вполне видимы.
О нас и у нас? О них и у них?
...В заштатном поселке на центральной площади появился памятник, запечатлевший местного дворника Ивана Павловича Мухина – во всей красе и с орудием труда в натруженных руках. Что это означает, не знают ни ушлая глава местной администрации Лазарева, ни вороватый начальник милиции (пьеса написана до переименования ее в полицию) Шарафутдинов, ни сам скромный герой. Но ведь просто так памятники никому не ставят?
Жанр «Памятника» – гротеск. Но бытовой, глубоко укорененный в местной почве и, как упорный сорняк, лезущий сквозь нее добывать место под солнцем. Понимаю, что сочный диалог, полный непереводимой игры слов и смыслов (но без столь любезной «новым драматургам» матерщины!), вне родной стихии русского языка страшно много теряет, но уж авторским ремаркам стоило бы следовать, они принципиально важны. Вот как описывает драматург убогое жилье Мухина и его жены Марины:
Разбитый полувзвод старых стульев, стол с одной неродной ногой, истерзанный шкаф, который стал облупленным и поцарапанным еще лет пятнадцать назад. Еще в доме стоит кровать, диванчик у окна (даже не диванчик, а какой-то топчан, застеленный старым покрывалом), нелепая этажерочка, увенчанная горшком с цветочком. А телевизор в комнате, еще черно-белый – накрыт вязаной салфеткой. Короче говоря, та еще мебель.
Обстановка характеризует не только социальный статус и материальное положение семьи Мухиных – она необходима и для того, чтобы происходящее в пьесе выглядело – при всей фантастичности – совершенно правдоподобным.
Сценография раквереского спектакля (над ней работали сам Филипп Лось и художница Марет Куккур) подчеркнуто стерильна: разновысокие площадки, доминирующий белый цвет. Создатели спектакля абстрагируются от быта, жирно прописанного автором, и сам конфликт уходит в абстракцию, куда-то вдаль. Для автора эти невероятные события происходят с нами и у нас, а для театра – с ними и у них. Ну да, идиотизм провинциальной (да и столичной) жизни в каждой стране имеет свои родовые черты – и способен ли театр усвоить и присвоить их на те час пятьдесят минут, что длится спектакль – вопрос, на который у меня нет однозначного ответа.
Причем прямых упреков к игре актеров не предъявишь. Они убедительно работают в том жанре (близком к карикатурному), который задан в спектакле. Хотя, конечно, предметом карикатуры становятся не все. В первую очередь окарикатурен здешний бомонд: Лазарева (Лийза Абель), руководящая дама с прической времен расцвета застоя, но – дань времени – в элегантном брючном костюме; тупой, но крупный хитрован Шарафутдинов (Тарво Сымер); олигарх местного значения (как же: магазином владеет!) Захар Егорович Горовой (Тармо Тагаметс).
Страна ждала кого-нибудь...
Из этих трех актерских работ самая реалистичная – Захар Егорыч: у Тагаметса это в прошлом явный бандюган, а ныне почтенный гражданин, подумывающий о депутатстве и любящий поговорить о смысле жизни с главным героем, невзирая на то, что между ними – социальная пропасть. Другие роли решены в более мягком ключе, хотя, конечно, не без элементов гротеска и психологического заострения образов.
Звезда Раквереского театра Юлле Лихтфельдт в роли Марины Семеновны Мухиной очень достоверно рисует свою героиню: актриса близко подходит к образу не очень-то обеспеченной и счастливой русской женщины: видно, что когда-то она была гордой и красивой, но красота поблекла, гордость истрепали житейские заботы, осталось только беспричинно ревновать мужа – и небеспричинно поколачивать его за чрезмерную приверженность к испытанному народному средству от всех невзгод.
Ревнует она Ивана Павловича к соседке Анжеле, молоденькой фельдшерице, девушке романтической и восторженной. У Жеребцова все рассчитано, и имя фельдшерице дано не случайно. Одно время было модно называть девочек Анжелами, Есениями и пр., такое имя – уже диагноз. Как вы лодку назовете, так она и поплывет, учит народная мудрость, и носительницам подобного имени редко удавалось избежать участи девицы с богатой фантазией, но катастрофически плохим вкусом. Именно такой Анжелу сыграла Марин Мяги-Эферт.
Можно поспорить, стоило ли так карикатурить вечную просительницу старушку Крюкову – в исполнении Хельги Аннаст она превратилась в грозно стучащую клюкой ветераншу труда, партии и ГУЛАГа, не вылезающую из нелепого полувоенного одеяния с какими-то то ли наградами, то ли значками. Такие типажи в жизни существуют, но здесь речь идет о старой женщине, просящей не так много: подвести водопровод к ее дому, так как в ее годы трудно черпать воду из колонки.
Есть еще одна просительница – школьница Маша Козулина (Натали Лохк), хлопочущая о том, чтобы от поселка до города, где есть гимназия, ребят отвозили на принадлежащем администрации микроавтобусе – он все равно простаивает. Идут просительницы не к Лазаревой (это безнадежно), а к Мухину: раз он удостоен памятника, значит, большой человек, может надавить на местные власти. Словом, в Мухине уже видят мессию. Помните, как у Есенина: «Народ стонал, и в эту жуть / Страна ждала кого-нибудь. / И он пришел. Он мощным словом...» – и так далее.
Вот эту-то вечную тоску народа по второму пришествию мессии, который наведет порядок и установит справедливость, и воплотил в своей пьесе Жеребцов.
Жизнь за родину отдашь?
Иван Павлович Мухин (Эдуард Сальмисту) – шукшинский «чудик», перенесенный в 2010-е годы. Он ищет смысл жизни и хочет докопаться до истины. Дворник он явно не оттого, что к более интеллектуальному труду непригоден, а оттого, что совершенно лишен необходимейшего в наше время навыка бессовестно расталкивать конкурентов локтями. На чердаке он соорудил «обсерваторию» и уединяется там: разговаривать со звездами ему интереснее, чем с соседями.
Наивность и незлобивость героя Сальмисту рисует точно. Если чего и недостает ему, так это родовых черт, которые раскрывали бы зрителям, откуда у простого дворника (или сложного дворника?) такая взыскующая истины и добра натура.
Но Жеребцов заложил в свою «историю одного недоразумения» (таков подзаголовок «Памятника» ) много обращенных к зрителю вопросов. Появление комического памятника человеку с метлой – ниточка: потяни за нее – и распутаешь весь клубок подтекстов.
Некогда площади и скверы украшали монументы мускулистых шахтеров с отбойными молотками, колхозниц со снопами невиданно пышной пшеницы, прочих людей труда. О них сочиняли слащавые газетные очерки и суровые журнальные документальные повести. В наше время человек, собственными руками делающий что-то полезное, никому не интересен и оттеснен на нижние ступеньки социальной лестницы. И радоваться этому не приходится.
Жеребцов пытается понять, чем он заслужил такую честь.
Ударная сцена спектакля: сон Жеребцова. Дворник додумался до того, что памятник поставлен ему авансом, в счет будущего подвига. Во сне он пробивается на прием к Президенту, чтобы спросить, что это должен быть за подвиг. Когда на сцену выходит президент (Тармо Тагаметс) в кимоно, подпоясанном черным поясом, зал заливается счастливым смехом узнавания. Только Мухину не до смеха. Оказывается, ему предписано немедленно героически погибнуть... Один старый анекдот заканчивался так: «Жизнь свою за Родину отдашь?» – «Отдам! На хрена мне такая жизнь!» Человек – расходный материал. Он ценен не своей жизнью, а своей смертью.
В конце концов мы узнаем, за что и кем дворнику поставлен памятник. На перроне, на скамейке, умирал от сердечного приступа человек. Все равнодушно проходили мимо. Один Мухин понял, что тому плохо, вызвал фельдшера... Больной был спасен. Это был известный скульптор, и он поклялся поставить памятник своему спасителю.
Милосердие – такая редкость в наше время, что его действительно хочется увековечить.
Но это – в глубоком подтексте пьесы. А театр сыграл ее верхний слой.