Михаил Шишкин: все писатели должны получить по Нобелевской премии

Михаил Шишкин. Фото: Альберт Труувяэрт

«Все великие книги – о вечности, но только вечность у них ненастоящая – какой-то обрывок, миг – как цокотуха в янтаре. А мне нужно все живое, здесь и сейчас».

Эти строки пишет своему возлюбленному героиня романа «Письмовник», ожидающая его возвращения с войны. В книгах Михаила Шишкина теплое и живое – это то, перед чем меркнет любая застывшая красота, живое в каком-то смысле оказывается выше искусства. Его произведения – о взаимопонимании, о человеческом сближении, которому не может помешать расстояние, время и даже смерть.

Ну напечатали, и что?

Первый роман Михаила Шишкина «Всех ожидает одна ночь» (1993) сразу снискал признание критики: после публикации писатель получил премию журнала «Знамя» за лучший литературный дебют. Последовавшие затем романы принесли новые награды. Сейчас Шишкин – один из самых высоко ценимых российской критикой авторов. На прошлой неделе он приезжал в Таллинн на литературный фестиваль HeadRead и дал интервью «ДД».

– Критика отнеслась к вам благосклонно уже после первого романа. Вы ожидали, что признание придет к вам практически сразу?

– Когда мне было шестнадцать, я очень хотел печататься, стать писателем. Это была моя мечта. Но я знал, что этого никогда не будет. Я был уверен, что и вторая моя главная мечта – путешествовать по всему миру – тоже никогда не исполнится. Почему я так думал? Потому что я жил в тюрьме, которая называлась «совок». Потом, когда началась перестройка, мне позвонили из журнала «Знамя» и предложили напечатать рассказ «Урок каллиграфии». И мне тогда показалось, что жизнь удалась. Но вскоре я понял другое: ну напечатали, и что? Вдруг выяснилось, что то, что казалось концом, – только начало следующего этапа. От того, что тебя напечатали, мир не перевернулся, никто тебя все равно не прочитал, и жизнь вовсе не удалась.

– Вы автор, избалованный премиями. Как вы к ним относитесь?

– Каждого писателя гложет желание получить какую-то премию. Все хотят признания. А как только получишь премию, понимаешь, что от этого ничего не изменилось. Вообще, я считаю, что все писатели должны получить по Нобелевской премии. Вот ты хочешь стать писателем – сразу тебе дают время написать роман, опубликовать, переводят на 30 языков и дают Нобелевскую премию, чтобы ты мог понять, что эта премия ничего не изменит. Никакая премия не сделает тебя как писателя лучше.

– Как вы пришли к своему первому роману?

– Я очень хорошо помню, как это было. Мы с женой отдыхали на даче в Загорянке. Я все собирался писать роман, а роман не писался. Садишься за стол и понимаешь, что ты ничтожество, что ты ничего никогда не напишешь. Я на втором этаже мучаюсь, а жена лежит что-то читает на первом этаже. Я с ужасом понимаю, что ничего не идет, ложусь на диван и беру журнал «Огонек», в котором тогда публиковалось все самое интересное и свежее. Открываю посмертное интервью Андрея Тарковского и вдруг вижу фразу «А как вы можете снимать фильмы, как вы можете писать романы, если вы не держали в руке ручку своего ребенка?» И тут я понял: у меня же нет детей, поэтому и роман не идет. Я спустился на первый этаж, а через девять месяцев у нас родился сын и был написан роман. Но когда родился сын, я понял, что роман по сравнению с рождением сына – это ерунда.

Колонизировать Швейцарию

– «Записки Ларионова» – единственный роман, который вы написали в России. С 1996 года вы в основном жили в Швейцарии. Как вы там оказались?

– Нельзя выбрать Швейцарию. Там можно оказаться, только если судьба захочет. В Швейцарию я попал по любви. Моя вторая жена была моей переводчицей. Ей посвящен роман «Взятие Измаила». В романе она Франческа. Она закончила славистику в Цюрихе, несколько лет жила в России, там мы познакомились, поженились. Потом, когда она забеременела, сказала: хватит русской экзотики, едем. Так получилось, что в сентябре 1996 года мы приехали в Швейцарию, а в октябре родился мой второй сын, ему сейчас уже 20 лет.

– Трудно было в Швейцарии первое время?

– Я как будто попал на другую планету. Я уехал из России в другой мир и понял, что ослеп, потому что когда живешь дома, то видишь все невидимые нити, которые связывают мир. Ты знаешь, за какую нитку можно дергать, а какой лучше не касаться. А тут я понимаю, что этот мир связан нитями, которых я не вижу. Потребовалось время, чтобы прозреть, понять, как эта жизнь функционирует.

– Писателю должно быть особенно сложно находиться в отрыве от родного культурного пространства. Как вы привыкали к новой реальности?

– Мне очень помогла книжка, которую я написал: «Русская Швейцария: литературно-исторический путеводитель». Ведь я оказался в культурной пустыне, а я так не привык. В Москве я жил в одном пространстве с Чеховым, Буниным, как-то мы все вместе были, а здесь – один-одинешенек. Нельзя жить в пустыне, нужно эту пустыню колонизовать. Я построил мою культурную колонию, написал эту книгу, отправился на поиски следов всех моих «родственников» – Толстого, Достоевского – изучил, где они были, что написали о Швейцарии. Всех их нашел и понял, что теперь здесь можно жить.

– И после этого взялись за романы?

– Да, тогда у меня все пошло. Там я написал «Взятие Измаила» и «Венерин волос». Но спустя какое-то время я почувствовал, что Швейцария стала маленькой. Сначала ты приходишь, как корова на пышный швейцарский луг, но в какой-то момент понимаешь, что луг вытоптан, все съедено, а за пастбищем ждет большой мир. Я одной ногой всегда стоял в России. Только сейчас из-за последних событий не хочу туда ездить. Но до этого всегда одна нога была там, а другая где-то блуждала по миру. Я, слава богу, пожил и поработал в Америке, в Германии. Считаю, всем людям обязательно нужно поездить по миру, а уж писателям особенно. Потому что когда уезжаешь, понимаешь, что потерял. Прежде всего, ты теряешь язык.

– А вы пишете только по-русски?

– Я пишу по-русски романы. Если нужно написать статью, правильным языком изложить свои мысли, я пишу по-немецки. Есть норма языка, а искусство может получиться только в серой зоне, когда ты немножко отклонился от нормы. Я не могу себе этого позволить на другом языке. В этой серой зоне я чувствую себя хорошо только в родном языке.

Сквозь пространство и время

– Как родился ваш последний роман?

– «Письмовник» родился из предыдущего романа. Каждый роман пишется как последний, и когда ты его заканчиваешь, считаешь, что отписался, и приходит удивительное чувство свободы. Так проходит пара лет, а потом начинаешь думать: нет, не всё, не отписался. И ты пытаешься от романа спрятаться, но он тебя рано или поздно находит, берет за шкирку – и к столу. «Письмовник» родился из ощущения, что я ничего не понял. Каждый роман – это понимание. Сначала кажется: я все понял, все происходит именно так, по таким законам, и вот это важно. А потом годы проходят, меняется перспектива, и ты осознаешь: то, что ты считал истиной, – вовсе не истина, нужно заново что-то писать.

– Вы написали «Письмовник» всего за год. Расскажите, как он создавался.

– Я каждый раз начинаю писать с нуля. Я должен сделать то, чего еще не было, и понятия не имею, как это сделать. Никогда не забуду, как я мучился в Нью-Йорке в арт-центре Ледиг-хаус, как раз перед тем как приступил к «Письмовнику». Я знаю, что должен писать, но не знаю – как. У меня три романа написаны, а я понятия не имею, что делать. В арт-центре были разные писатели и одна афроамериканская поэтесса, которая работала над своим первым романом, ходила все время с книжкой «Как написать свой первый роман». И я завидовал ей – у нее есть книжка, и она знает, как писать. Я завидовал автору этого бестселлера, потому что он знал, а я писал четвертый роман, но все равно понятия не имел, как это делать.

А с «Письмовником» было так: я год что-то записывал, первые полгода был в Берлине, а вторые полгода в Америке. Роман – это гудение. Приходят какие-то вибрации, потом гудение нарастает, и ты все бросаешь, уже ничего не можешь делать – только работать.

– Вы почти не описываете внешность своих героев. Это сознательный ход?

– У моих главных героев никогда нет описаний внешности. Потому что внешность – это то, что нас разделяет, мешает сближению, взаимопониманию, делает нас другими и чужими. А если внешность убрать, вдруг выясняется, что внутри люди невероятно похожи. Всем хочется человеческого тепла, всем хочется прижаться друг к другу, пожалеть, чтобы их пожалели. Мои романы о взаимопонимании и человеческом сближении. Поэтому первым делом я снимаю с героев внешность и даю им возможность приблизиться друг к другу.

– «Письмовник» – роман в письмах, но в отличие от многих других произведений этого жанра ваших героев разделяет не только пространство, но и время.

– Письмо – это метафора коммуникации. Причем это единственная коммуникация, которая возможна не только горизонтально – между людьми, которые сейчас живут, но и между поколениями. Автор XVIII века может адресовать свои произведения нам. Возможна коммуникация через время, через смерть...

Никаких компромиссов

– А для вас важна коммуникация с читателем, хотя бы мысленная? Вы думаете о том, для кого вы пишете свои произведения?

– Упаси господь! Потому что думать о читателе – это сразу компромисс. Об издателе я тем более не думаю, не говоря уже о переводчике. Когда я думаю о переводчике, меня сразу парализует.

– Часто сталкивались с трудностями перевода?

– Я так для себя сформулировал: оригинальный текст – это «Титаник», а перевод – это айсберг. Мировая литература усеяна останками «Титаников». Переводчик занимается уменьшением ущерба. Искусство писать – это искусство не идти ни на какие компромиссы. А искусство перевода – это искусство компромисса. Мы играем в разные игры. Но я все равно, конечно, благодарен моим переводчикам.

– Ваши романы переведены на три десятка языков, в том числе и на эстонский. Ваше творчество уже изучают в университетах. Как вы к этому относитесь?

– Я только что был в Кракове, там три дня шла конференция. Приехали слависты со всего мира, было больше полусотни докладов, и все они были посвящены моим книгам. Меня пригласили как почетного гостя. Я там очень остро почувствовал себя живым. Нужно сначала умереть, а потом уже пусть про тебя делают полсотни докладов. Я писал живые тексты, для меня было важно, что они живые, а там все время какая-то вивисекция. Они живое начинают резать и по полочкам раскладывать.

Но, конечно, это какое-то признание. Это то, к чему ты всю жизнь идешь. Ты же на самом деле на всю жизнь остаешься шестнадцатилетним мальчиком, над которым небо разверзлось и ему сказали: ты писатель. И он уверовал, что он писатель. Если не уверует, то никогда не станет писателем. И он должен всю жизнь положить на то, чтобы доказать тем людям, которые ему дороги, что он писатель. И вот вроде бы да, признание пришло, вот доказательства. А тех людей, которым важно было это доказать, давным-давно нет на свете...

Тот, кто играет царя

– В публицистике вы занимаете непримиримую позицию по отношению к российской власти. Что вы думаете о происходящем в России?

– Мне очень больно – как за своих родителей. Все-таки страна остается твоим родителем, и хочется всегда ею гордиться. А когда гордиться нечем и, наоборот, охватывает чувство стыда, – это очень больно. Конечно, жалко людей. Умные люди ждут не дождутся, когда из Кремля уйдет этот пахан. Мне он ненавистен с первой минуты, и я тоже жду не дождусь, когда он уйдет. Но проблема же останется. Он актер, который играет роль царя. В России без конца играется одна и та же пьеса, и каждый актер привносит в роль царя что-то свое. Но народ, который безмолвствовал в этой пьесе, безмолвствует и будет безмолвствовать. Его главная задача – лизать царский сапог, и это никогда не изменится. Поколение за поколением сменяют друг друга и лижут.

– Вы считаете, что просвета не будет?

– Я очень надеялся, что все изменится, когда началась перестройка. Я впервые ощутил себя не шпионом в своей стране, а ее гражданином. Это ни с чем не сравнимое чудесное чувство, русскому человеку неизвестное. И я понял, что нужно менять эту страну, и от меня зависит, изменится она или нет. Я пошел преподавать в школу, сколько мог отработал. Для меня все закончилось, как только началась чеченская война. Я понял, что это никуда не приведет.

В России было два момента, когда появилась надежда, что что-то изменится – в 1917 году и во время перестройки. И казалось, чудовищная история, наполненная до краев кровью, не может больше продолжаться, что сейчас люди всё это поняли и сделают шаг в нормальную человеческую сторону – назовем ее демократией, цивилизацией, как угодно. Но каждый раз крови столько, что страна соскальзывает и опять падает в эту кровавую ванну. Я боюсь, что третьего раза уже не будет. Знаете, как в сказке, когда мальчик кричал: «Волки! Волки!». И Россия кричала: «Демократия! Демократия!». В 17-м люди поверили, пошли на гражданскую войну, и мы помним, чем все кончилось. Второй раз – во время перестройки, когда казалось, что иначе и быть не может, нам весь мир помогал. Чем кончилось, мы сейчас видим. А третий раз уже никто не поверит, что в России будет демократия. Я больше не поверю, увы!

Справка «ДД»:

Михаил Павлович Шишкин родился 18 января 1961 года в Москве. Окончил романо-германский факультет Московского государственного педагогического института (1982). Работал в журнале «Ровесник», преподавал в школе немецкий и английский языки.

Дебютировал в 1993 году рассказом «Урок каллиграфии» в журнале «Знамя». Автор романов «Всех ожидает одна ночь» («Записки Ларионова») (1993), «Взятие Измаила» (2000), «Венерин волос» (2005), «Письмовник» (2010). Лауреат Букеровской премии, премий «Национальный бестселлер», «Большая книга» и других.

Состоит в третьем браке, имеет пять детей.