Театр одного Воденникова

В Таллинне эксцентрик Дмитрий Борисович Воденников часто говорил о своей красоте и поражал окружающих. Фото: Альберт Труувяэрт

Российский поэт Дмитрий Воденников стал одним из самых известных и уж точно самым оригинальным гостем таллиннского литературного фестиваля HeadRead.

«Читать стихи Воденникова стыдно, страшно и сладко, – написали как-то о его творчестве. – Стыдно – потому что Воденников предельно искренен. Страшно – потому что детский восторг, брат–близнец детского ужаса, бродит по страницам его книг, бросается на читателя. Сладко – потому что капризная и убийственно точная интонация завораживает и не отпускает. Не бойтесь, она не отпустит вас уже никогда».

Брать у Воденникова интервью – весело. По крайней мере, если прийти на это интервью без предвзятых идей. Примечание: ни один интервьюер во время беседы с Воденниковым не пострадал.

Гудит и ходит, как олень

– Как правило, люди, незнакомые с вашим творчеством, быстро узнают, что вы – король поэтов. Но то был Серебряный век, а мы живем в виртуальном, наверное. Что значит быть королем поэтов для вас?

– Это значит – получить полную меру позора. Комедийное звание, комедийная роль. Еще не хватало, чтобы бубенчики повесили. И ты идешь и звенишь. Каждый дурак может показать на тебя пальцем: вон король поэтов пошел! Это унижение. Я ответил на ваш вопрос?

– Да, вполне, и про унижение я вас еще спрошу...

– Моя любимая тема.

– Среди популярных в Интернете стихов-пирожков есть замечательный про поэта: «поэт не может быть счастливым / тогда он сразу не поэт / и он от этого несчастен / и снова он поэт тогда». Так и есть?

– Начнем с того, что я уже не поэт – пять лет не пишу. Мои стихи ушли от меня, я это говорю везде – в Лондоне, в Германии, в России, и вот теперь в Эстонии. Я, как попка-дурак, все время повторяю одно и то же... А какой был вопрос, кстати? (Вспоминает.) Если серьезно: писал я трудно. Стихи приходили как гул. В свое время какая-то простая женщина, вроде вас...

– Э?

– Ну, вы простой мужчина, а это была простая женщина, типа вас. Она жила рядом с Ахматовой после революции и говорила: «Анна Андревна какая-то чудная. Волосы распустит, гудит и ходит, как олень». Понятно, что к Ахматовой так приходили стихи. Есть люди, которые сели и написали что-то на бумажке. А есть поэты голосовые, как Мандельштам. Я тоже такой. Стихи приходили ко мне, стучали, это был ад. Это как если носить на голове муравейник. Знаете, во времена мадам Помпадур аристократки носили на голове огромные уродливые и одновременно очень красивые парики, присыпанные пудрой...

– ...И в них заводились всякие насекомые.

– Точно. Сколько я писал стихи, я носил такой парик. Все чесалось, насекомые бегали, пудра осыпалась. Это трудно для житья, но – это было лучшее, что со мной случилось. Когда через тебя идет словесная лава, когда ты неделю, две гудишь и ходишь, как олень, это очень круто. Похоже на камлание. Я был колдуном. А теперь я не колдун, я стареющий мужик 47 лет, сижу тут с вами, стараюсь втянуть живот, чтобы он не попал в кадр... Эта жизнь мне нравится больше. Она не столь мучительна.

– Читая стихи, вы словно впадаете в некий транс...

– Извините, я вас перебью: вы ступили на интересную... ковровую дорожку. Почему я говорю, что я мертвый поэт, и при этом спокоен как танк? Мне сказали как-то, что я, приложив некие усилия, смогу стать просветленным. И я понял, что это мое. Это забавно, я атеист, но верю в гороскопы, в этом весь я. Мой друг Саша составил мне гороскоп. Я задал ему два вопроса. Первый: что у меня будет с любовью? Мне ведь уже под пятьдесят, это вы такой симпомпончик, все вокруг вас крутятся...

– Э?

– Второй вопрос был о славе. Саша сказал: слава будет всегда, про любовь непонятно, но звезды встали так, что я могу стать просветленным. Магом! В тот миг мне стали безразличны возможная любовь, слава. Смешно, глупо, я атеист, верю в гороскопы – я сложно организованный человек, по-видимому... Я понял, что хочу быть «колдуном». В кавычках, разумеется. Все это чушь, но я в свое время читал Ошо. Читал книгу Успенского про Гурджиева. Читал Кастанеду, когда он был немоден и вышел в тираж. Это – моё. Когда ты по-настоящему пишешь, ты понимаешь, что у тебя есть канал. Я бы такого не написал. Я мелкий, нарциссичный, эгоистичный, глупый и плоский человек. А лучшие мои стихи – это сверхчеловеческое, это говорил не я. Что-то говорило через меня, когда я распускал несуществующие косы, ходил и гудел, как олень... Мне кажется, вам все это не нужно. Вам нужно про мою красоту...

От Аллы Пугачевой до Билли Холидей

– Нет, это как раз интересно. Как вы на глазах создаете легенду о себе...

– На ваших изумленных глазах. Это ведь ахматовская история: она тоже конструировала легенду о себе. Это жизнестроительство. В этом смысле Ахматова мне очень нравится. Продолжайте.

– Вашу поэзию относили к течению «новой искренности». Иногда прибавляли, что страдание может стать товаром...

– Конечно, может. Но... Когда ты страдаешь, потому что твой близкий человек болеет раком, и это переходит в стихи, говорить, что это товар, – подонство. С другой стороны, однажды я писал прощальное письмо, яростно бил по клавишам, и это был подлинный момент, я по-настоящему выяснял отношения...  и вдруг понял, что один абзац можно использовать в стихотворении. Я его скопировал и потом вставил в стихи. Такая вот совершенно звериная история работы со словом. Поэтическая история. В момент печали и исступления внутри что-то щелкает, ты холодными глазами глядишь на текст и понимаешь: это фрагмент стихотворения! Если бы я хищнически лапкой бы не щелкнул, стихов не было бы. Мне говорили про одну актрису, что она, когда хоронила отца, поймала себя на том, что запоминает свое состояние – чтобы потом, если надо будет, его сыграть... Правильно, что актеров хоронили за кладбищенской оградой. С поэтами надо поступать так же.

– Бывает ли так, что вы что-то делаете лишь для того, чтобы написать хорошее стихотворение?

– Я ничего специально не конструирую. Конечно, я дурной человек, жеманный, манерный, лживый, с дурной артистичностью, но с собой я откровенен. С такой подкладкой пальто не сошьешь.

– У «новой искренности» есть и другой аспект: если вы не врете в стихах, ваши читатели знают о вас очень многое. Им кажется, что они видят вас насквозь, знают о ваших трагедиях...

– И о моих комедиях тоже. В моей жизни было много веселого, как говорила Алла Пугачева в фильме «Женщина, которая поет».

– Я в курсе вашей любви к Алле Борисовне.

– В последнее время я говорю во всех интервью, что люблю Алену Апину, еще кого-то. (Смеется.)

– Так и вижу, как вы приходите домой и врубаете тяжелый рок.

– Я очень сильно люблю, скажем, Билли Холидей. Так мы про мою красоту?..

– Насколько это комфортное ощущение, когда все о вас всё знают?

– Это хорошее ощущение. Когда в твоей жизни нет тайн, ты неуязвим. Ты не боишься шантажа. Я трус, я трусоват, хотя вы мне и не верите... Я много чего боюсь, но во мне есть упорство, я могу принять вызов. В том числе физически. Вы же видите, я никакой. Это вы о-го-го, настоящий мэн, сильный, драться пойдете, а я... Я несколько раз преодолевал себя и шел туда, где мне могли начистить рожу. Но я понимал, что надо, иначе я потом внутри со стыда сгорю.

– Стихи были для вас психотерапией?

– Нет, никогда они ею не были. В стихах я боролся с моей лживостью. Во мне много чего намешано, я еще и эксги... эксгиби... нистичен... Не могу выговорить это слово.

– Эксгибиционистичен?

– Да. И еще нарциссичен. Это извращение, у меня порушена матрица, мне не стыдно. Трус я в другом. Я пишу колонку сейчас для Газеты.Ru – и несколько раз жутко боялся, отсылая ее редактору, что я что-то не то написал. Вдруг кому-то не понравится. Но, видите, я жив-здоров. Никому моя колонка не нужна.

– Насколько ваша гипертрофированная чувствительность...

– Я никогда не говорил, что у меня гипертрофированная чувствительность. Я истероид, да, но...

– Помните, в передаче «Школа злословия» вы рассказывали Татьяне Толстой и Авдотье Смирновой про «категорические ночи», когда вы остро чувствовали, как у вас сводит ногу, были будто в гробу, не могли спать.

– Татьяна Никитична тогда высмеяла накативший на меня страх, а у меня потом было кровоизлияние в мозг. Я потерял память, стал овощем на какой-то период, два раза лежал в Бурденко. Зря смеялась Татьяна Никитична, эти наплывы ужаса были обусловлены набухающей штукой в мозгу, которая рванет через три, четыре, пять лет. Пусть теперь отвечает за свои слова Татьяна Никитична...

– Как?

– Это она пусть сама в этом разбирается.

Что такое предсмертие

– Вас либо сильно любят, либо люто-бешено не любят. Вам понятен механизм этого неравнодушия?

– (Усмехается.) Есть такой телесериал, ситком «Уилл и Грейс» про мужчину-гея и женщину, его подругу. Там в одной серии снималась известная бродвейская певица, она в какой-то момент не понимает, из-за чего все вокруг кричат, и говорит жеманно: «Меня либо сильно ненавидят, либо обожают». После этого я не могу всерьез относиться к таким вещам...

– Но вы так и говорили.

– Я не могу отвечать за чушь, которую нес всю жизнь! Мне сорок семь лет! Я с двадцати лет пишу и функционирую, как...

– Вы же мастер слова.

– Многим людям я неинтересен. Бывает и сильная реакция, потому что я резкий, я провоцирую, в каких-то вещах я был слишком яркий, а в каких-то слишком много манипулировал людьми... Пытался...

– Вы манипулируете людьми?

– Конечно. Я и вами сейчас манипулирую. Пытаюсь. И вы ведь не знаете, что я вами уже сманипулировал. Сидите как дурачок, думаете: «Я его перехитрил!» – а сами напишете все, что я хочу. Понятно?..

– Мной сложно манипулировать.

– (Хохочет.) Я проиграл и здесь. Я проиграл везде! Я не поэт, я продул журналисту...

– Вам не кажется, что откровенность на грани фола, выраженная поэтическим языком, – это наркотик, на который подсела аудитория ваша и, скажем, Веры Полозковой?

– (Манерно.) Нет! (Хохочет.) И делайте с этим что хотите! Ну ладно, я хоть и дерьмо, но хороший человек и вам отвечу. Мне вас жалко. Напишите, что я вас пощадил... Ничего специально не делается. Это твоя органика, ты так живешь – и попадаешь в струю. Вы не обижайтесь, но вы правда несетесь по верхам. Стихи – серьезная история. То, что я вокруг накрутил в силу мелкости человеческой... В силу лисости... По этому судить нельзя. Это как стихи Мандельштама оценивать не по словесной мякоти, которую ты катаешь во рту, а по скандальности поэта – или по тому, что они с Надеждой Яковлевной Мандельштам практиковали союзы на троих, так Надежда Яковлевна воплощала свою бисексуальность. (Рассказывает про Мандельштама.)

– Я не в том смысле. Никто вас не судит...

– Еще бы вы меня судили! Меня, звезду! Вы!.. Журналист... Нет, лучше так: меня, русского поэта, вы, таллиннский журналист...

– И все-таки: был момент, когда люди по вас сходили с ума. Вы это как-то отрефлексировали?

– Никак. Никогда не любил читать на публике.

– Но известны именно как выступающий поэт.

– Мало ли что я могу делать. Могу сейчас встать на мостик. Вы с вашим животом не можете, а я могу. Но это не значит, что мне это полезно, – у меня болит спина... Меня трясло перед выступлениями. Один раз стоял на узком пятачке перед выступлением, всеми покинутый, и понял, что такое предсмертие – когда тебя никто не видит, когда тебе даже выпендриться не перед кем напоследок... Что такое опыт умирания, который не с кем разделить. Там нет красоты – абсолютный холод. Но... Когда у меня была сильная боль и я умирал, мой друг побежал за лекарством, и я думал о том, что с ним может случиться по дороге. То есть, понимаете, перед смертью можно думать о другом человеке. Я понял тогда, как партизаны выдерживали пытки. Почему запредельная боль их не ломала. Ты можешь думать о другом человеке – и это делает тебя человеком.

– Видите, вы просветленный. К вашей любимой теме, цитата из вас: «Самое мое яркое жизненное впечатление – унижение, которое я испытываю при столкновении с жизнью...»

– С вами, например.

– Со мной, хорошо. Простите, я тут в роли агента Зла...

– (В сторону.) Ага, кофеек принесли. Вылейте кофеек на него, пожалуйста...

Небесная лиса улетела

– В стихотворении «Черновик» вы писали про «защиту поэзии от униженья»...

– Вы ни фига не понимаете. Я пришел в поэзию в девяносто пятом году, когда любой журналист типа вас говорил, что поэзия невозможна, что она умерла. И я понял, что сделаю все, чтобы доказать, что это не так. Я был не один, со мной шли Мария Степанова, Линор Горалик, Кирилл Медведев, Лена Фанайлова... И мы доказали, что поэзия – есть. Так что здесь речь об унижении чужой леностью. Тем, что вы языком болтаете. Я вас не обижаю, но вы болтаете языком. А я не болтал языком...

– Теперь, когда вы не сочиняете, унижение играет в вашей жизни прежнюю роль?

– Разве что унижение других! (Хохочет.)

– Так вот чем вы сейчас занимаетесь.

– Что вы! Я вас ласкаю!

– Своеобразные ласки.

– Вы же видите, я играю. Вами в том числе. Будем считать, что вы – трупик мышки, которым я играю, как кошка.

– Как будет угодно. Некогда вы считали «Черновик» лучшим вашим текстом...

– Он им и остается. В тексте должно быть сразу несколько правд. Мне кажется, текст должен быть таким, чтобы его мог присвоить кто угодно: мужчина, женщина, трансгендер, гей, калмык, друг степей... монгол, еврей, русский...

– Эстонец...

– Та, тааже эстоонец. Для этого должно быть несколько правд, спорящих друг с другом. В «Черновике» они есть – там говорят несколько человек. И это всё я, и мои правды противоречивы.

– В давнем интервью с Захаром Прилепиным вы сказали: «Я против фашизма. Причем любого. В том числе и интеллектуального». Сейчас одни считают, что фашизм на Западе, другие видят его в России. Вы его где-то видите?

– Все ругаются фашистами, да. Знаете, я искренне верил, что после пережитого Европой травматического опыта фашизм невозможен. Но у меня есть друг, я его очень люблю, он живет на Украине – и вдруг он выкладывает в ФБ фото Бандеры. Я дебил XXI века, я думал, что чего-то не помню про Бандеру, полез в Википедию... Что Бандера делает в ФБ моего друга? Но что-то такое всколыхивается. В Германии есть неонацистские группировки. Казалось, что это вопрос решенный, а это вопрос открытого финала. И то, что происходит в России, разделение на либерализм и почвенничество, меня огорчает тоже. Говорят ведь, что есть и либеральный фашизм – вдумайтесь: либеральный фашизм! – и почвеннический. Можно ведь сказать, что есть и гей-фашизм, и еврейский фашизм. Нонсенс! Но оказалось, что цветут все цветы, и все цветы – фашистские. Мы не преодолели эту травму.

– Как вы перестали быть поэтом?

– Я написал поэму. «Небесная лиса улетает в небеса». До сих пор не дописанную. Она у меня шла, она рвалась. У меня даже был финал, последние две строфы. «И лакает небесная кошка шершавый какой-то напиток невозможным охрипшим от слез тра-та-та языком». А перед этим должна была быть мистерия: мертвые герои поэмы, я в том числе, едут в автобусе – и улетают. Я хотел передать ощущение умирания, о котором мы говорили, – как если ты один в газовой камере. Сделать невозможное. Потом грянуло мое кровоизлияние. Когда меня везли куда-то на каталке, я лежал голый под простыней, это к вопросу про унижение, смотрел на потолок – не вот этот ваш евросодомский, а старинный такой, сталинский... Умели строить! Ну вот, и вдруг понял, что я в середине моей поэмы, только она не словесная, а проживаемая. Был момент, когда мне делали МРТ, я запаниковал, вспомнил дорогого человека и стал твердить: я люблю тебя, люблю тебя... Любовь спасает. И оказалось, что эта моя поэма дописана моим телом. И всё. Теперь я обыватель и могу с вами тут сидеть. Хорошо...

– Вы счастливый человек?

– Да. У меня часто бывают вспышки счастья, и отчаяние бывает тоже. Но моя подкладка – это счастье.

Справка «ДД»:

Дмитрий Борисович Воденников родился 22 декабря 1968 года. Окончил филфак Московского государственного педагогического института.

Автор восьми поэтических сборников («Репейник», «Мужчины тоже могут имитировать оргазм», «Пальто и собака» и др.) и документального романа «Здравствуйте, я пришел с Вами попрощаться».

В 2007 году был избран на фестивале «Территория» королем поэтов. С 2013 года – колумнист Газеты.ru.