Поэзия стариков: самое страшное – исполнение желаний

Поэты Юрий Кублановский, Александр Кушнер и Леонид Юзефович говорят о вечной жизни, которая была до них и будет после их ухода. Фото: михкель марипуу, итар-тасс/Scanpix

Не отходя далеко от заголовка, напомню читателю о старце-финне из «Руслана и Людмилы». Всю жизнь он безнадежно мечтал о любви прекрасной Наины, совершал ради нее подвиги, но все было напрасно! Волшебно сбылось страстное желание лишь тогда, когда Наине исполнилось семьдесят лет и она на манер будущей Татьяны («Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется, была») кокетливо и нежно прошептала: «Конечно, я теперь седа, / Немножко, может быть, горбата; / Не то, что в старину была...» А дальше старец рассказывает Руслану: «Могильным голосом урод / Бормочет мне любви признанье. / Вообрази мое страданье...»

Портрет поэта в старости

Так и лирическая поэзия: смешна и уродлива, когда пытается молодиться. Поэт, который не равен самому себе, – не поэт. И при этом известно, что лирика обычно связана с любовью и, желательно, любовью несчастной. А какая, позвольте спросить, в старости несчастная любовь? Только как у Наины. Отсюда –

поэзия для молодых, когда можно швырнуть в лицо читателю и свою красоту, и свое несчастье, и дерзость, и само­убийство, и разгул, и весело переходить в небытие.

Мстительная Эмма Герштейн (у нее был роман с сыном Ахматовой – Львом Гумилевым) написала в мемуарах, что Анна Андреевна время от времени истерически вскрикивала: «Эмма, я хочу внука!» Вообразить себя бабушкой для Ахматовой, конечно, было столь же дико и невозможно, как для Марины Цветаевой, писавшей: «Когда я буду бабушкой – / Годов через десяточек – / Причудницей, забавницей...»

Но самое главное, может быть, даже не пожилой возраст, делающий смешными юные поползновения, а то, что сама жизнь перестает быть источником сильных переживаний. В старости душевные раны заживают очень быстро, зато физические дарят новую и окончательную профессию – хождение по врачам.

Ни мировая, ни русская поэзия не могут похвастать большим числом достойных поэтов серьезного возраста. И все-таки они есть. И открывают они в поэзии тот пласт, который невозможно было освоить в молодости, – они говорят о вечной жизни, которая была до них и будет после их ухода. На российском сайте «Журнальный зал», где представлены поэтические подборки последних номеров толстых журналов, читаю «стариков».

Но видеть сны, быть мо...

«Новый мир» только что выложил в Интернет февральский номер. Подборка Александра Кушнера «Осенний театр»:

Осенний театр – это лучший

на свете

Театр, я люблю декорации

эти,

Трагедию ивы и клена люблю,

И тополь как будто играет

в «Макбете»,

И дубу сочувствую,

как королю.

О, нужно жить очень содержательно и долго, чтобы без всякой зависти и эгоизма перенести любовь с себя на окружающее, сочувствовать природе, которая играет по законам шекспировской трагедии, жертвуя то дубом, то тополем, а по сути, жертвуя вовсе не ими, а только временными декорациями листьев.

И ярко, и горько, и пышно,

и сыро.

В саду замечательно ставят

Шекспира,

С каким замедлением

падает лист,

Как будто вобрал в себя боль

всего мира,

И я на дорожке стою,

как статист.

А поэт потому и статист, что, подобно листу, медленно-медленно падает, зная, что никогда не вернется на ветку. И грустить нечего, поскольку чудо красоты было ему явлено в мире, где каждую осень опадают листья и каждый лист рано или поздно присоединится к большинству.

В «Новом журнале» подборка стихов Бахыта Кенжеева, как ни странно, открывается тоже темой условного Шекспира:

Ах, Гамлет, Гамлет, нищий

друг, ну в чем твоя вина?

Пусть у тебя шестнадцать

рук, но печень-то одна.

Пора выплачивать долги,

а не качать права:

У человека три ноги, но глаза

только два.

Я был и сам большой артист,

я под грозою мок,

то травянист, то каменист,

то вовсе невдомек,

и робко верил, что для нас,

художников, судьба

предназначает третий глаз

посередине лба.

Струитесь, слезы; лейся, смех;

слагайся, хитрый стих!

Топорщится тресковый мех

на девах молодых.

Письмо. Дуэль. Сервант.

Хрусталь. Есенин. Ночь. Трюмо.

Ну да, ни капельки не жаль, –

но видеть сны, быть мо...

Стихи невероятно простые для сложного виртуозного Кенжеева: наверное, загадочность бездны, дуновение небытия (которое улавливает шестое чувство стихотворца) выстраивают в ряд существительные, перечисляющие случайное и одновременно непременное. Словно человеку, покидающему этот мир, предложили собрать чемодан, и человек мечется по комнате. Мечется по своим воспоминаниям, чтобы не ошибиться. Так в стихах, начавшихся с обращения к Гамлету, возникают «Письмо. Дуэль. Сервант. Хрусталь. Есенин. Ночь. Трюмо» – нелепая смесь рокового и бытового, золотого века и разгульного отклонения серебряного. Собственно, так нелепо и случайно и складывается жизнь человека.

Прощание и прощение

Пока человек жив, он живет вечно. Иначе бы мы все спохватывались в какой-то момент и переставали жить, желать, писать, мечтать, понимая, что срок для этого вышел. Срок, конечно, для многого вышел, но не для всего. И мысль не стареет, а только прирастает смыслами, и всякий поэт хочет умереть за письменным столом, и вожделение к музе не исчезает никогда.

Леонид Юзефович на страницах журнала «Знамя» говорит о ничтожности наших знаний о мире, о приблизительности наших обобщений:

Нам объяснял экскурсовод,

в какой реке какая рыба,

в какой тюрьме какая

дыба,

в какой земле какой народ,

какая где растет трава,

где мертвецов в земле

хоронят,

где на добычу стай вороньих

их вешают на дерева.

Мне было чувствовать

дано,

как весело прошло по жилам

и голову мою вскружило

всезнанья сладкое вино.

Теперь я понял, что нигде

не могут люди жить

без хлеба,

что дождь на землю сходит

с неба,

а рыба плавает в воде.

Что же человек успевает понять за жизнь, может ли она его чему-то научить и, главное, какая польза от учения, осознанного лишь в конце пути? В какой-то мере на этот вопрос отвечает стихотворение Юрия Кублановского («Новый мир») «После музыки»:

Когда, заплывая в музыку,

смотришь из тьмы на сцену –

на несметные манишки

оркестра

или на сосредоточенных

одиночек

за необъятным роялем,

потертой виолончелью,

подбородком

придерживающих скрипку, –

глаза бывают на мокром

месте.

Ибо каких еще надобно

доказательств

весче этих, консерваторских,

что мы не просто отпрыски

инфузорий,

запоротый материал

природы,

тати и сребролюбцы,

но творения сами –

 раз могли сотворить такое,

а потом исполнять

на память или по нотам,

веки беспокойные прикрывая.

Я буду честная старуха

Чьи «пожилые» стихи ни возьми, а при разнице ритмов, образов, словосочетаний и предпочтений поэты обращаются к миру, спасенному музыкой, поэзией, живописью, театром, то есть к миру отражений, которые лучше, величественнее, прекраснее реальности. Человечество не является ошибкой природы благодаря Шекспиру, Моцарту, Достоевскому (продолжите ряд по вашему вкусу) – и благодаря тем, кто умеет их ценить, любить и понимать. Все остальное постепенно становится малосущественным, жалким, и завещать равнодушным внукам хочется не вещи, но партитуру. То-то они раздражатся, а потом, в старости, поймут, что им завещано самое ценное в мире.

Как бы мне хотелось найти среди авторов последних подборок хоть одну женщину – пожилого поэта! Но увы, не получилось. После ухода Инны Лиснянской, не боявшейся писать «старческие» стихи, остались немногие. Татьяна Бек обещала: «Да! Независимо от моды /

Я воссоздам вот эти годы / Безжалостно, сердечно, сухо... /

Я буду честная старуха». Но старухой стать не успела.

Пока женщина-поэт жива, ее год рождения в журнальных подборках не указывается, – такая вот джентльменская поблажка слабому полу, берущемуся выполнять мужскую работу. Самую важную и самую трудную работу в мире. И женщины, печатающиеся в толстых журналах, сами могут выбирать – стариться им или нет.

Это вопрос крайне деликатный. Пока же я советую просто брать уроки мудрости и красоты у поэтов, достигших возраста понимания и прощения.