Бернар-Анри Леви: Боб Дилан, вечно молодой гений

Фото: DEA/AP

О, плесневелая злоба в ответ на объявление Боба Дилана лауреатом Нобелевской премии! О, гневный протест академиков – не шведских, разумеется, а академиков всемирной церкви литературологии!

Паника литературной бюрократии, запутавшейся в сетях самоуверенности, погрязшей в собственных мелочных расчетах, недоделанных предсказаниях, умелом лавировании, – эта паника моментально и густо напитала воздух. Почему выбрали Дилана – по политическим соображениям или неполитическим? Почему выбрали американца? Отчего не женщину? Или голос, любой голос, зримого меньшинства? Или вот этого писателя – он ведь ждет двадцать лет7 Или вот этого – он уже потерял всякую надежду?..

Правда, сколь бы неприятной она ни была для престарелых ворчунов, в том, что присуждение Нобелевской премии по литературе писателю, написавшему всего одну книгу, не более удивительно, чем награждение этой самой премией Дарио Фо или Уинстона Черчилля, написавших немногим больше.

А вот правда куда более значимая: удостоить этой премии одного из последних наших популярных стихотворцев, дальнего поэтического родственника Рютбёфа, Вийона, всех вагантов и менестрелей, воспевавших одиночество и заброшеность; освятить трубадура, барда из братства нелюдимых и потерянных душ; короновать автора баллад, которые стали, как сказал Андре Суарес о Рембо, «минутой на пути» столь многих людей в XX и XXI столетиях, – в этом куда больше смысла, чем когда шведская академия вытащила из шляпы всеми забытого Рудольфа Кристофа Эйкена и предпочла Толстому бедного старого Сюлли-Прюдома.

Конечно, отвечать резонерством на резонерство неправильно. Но как глянешь на тех, кто орет: «Это не литература! Никакая это не она!» – поневоле хочется встать по одну сторону баррикад с Франсисом Понжем, который, цитируя Лотреамона, определил поэта (он бы сказал «проэт») как барда или трубадура, который, выражая «глас вещей», становится «самым полезным гражданином племени». И к кому данное определение подходит лучше, чем к автору «Звона свободы» (Chimes of Freedom) и «Долгих растраченных лет» (Long and Wasted Years), утверждающему в жизни и музыке то, что критик Грил Маркус назвал «невидимой республикой» американской культуры?

Хочется встать и по одну сторону баррикад с Малларме, который почти в тех же словах понуждал нас «дать бедняку осознать слова племени». Опять же, кому это удается лучше, чем мастеру коллажа, этому хамелеону цитат и интертекстуальности, лаконичному лирику, вербальному алхимику, который всю жизнь изобретает заново слова, чужие и свои собственные, обнаруживает под пеплом поражений сегодняшнего дня угольки эпохи – и трансмутирует в золото услышанный им по радио свинец?

Вспоминается также ставшее притчей во языцех разделение на писцов, которые используют язык функционально, и писателей, который скручивают его в шелковые нити. Разве Дилан не пел об этом разделении, когда после многолетней борьбы за гражданские права, противостояния войне во Вьетнаме и поддержки феминистской революции назвал одну из красивейших своих песен «Меня там нет» (I’m Not There), будто говоря: меня здесь уже нет, я больше не ваш слуга, попрощаемся, пока-пока?..

Но ключевой вопрос все-таки в другом. Убедительнее всего было бы сравнивать яблоки с яблоками, а автора альбома «Blonde on Blonde» – с теми, кто был и остается главными его современниками.

Дилан – это запевший Керуак. Это Берроуз, положивший на музыку великий парад поколения битников со всеми его дикими вечеринками и голыми завтраками. Он то, что сказал Аллен Гинзберг, когда впервые услышал в 1963 году песню «Скоро будет тяжкий дождь» (A Hard Rain’s A-Gonna Fall), песню, в которой акценты и темп,  внезапное перемещение смыслового ударения и путешествие в самое сердце слов и воображения отражают лучшую литературу эпохи – но вдобавок с музыкой!

Поставим ли мы это Дилану в вину? Уличим ли его в грехе сращивания ритмов блюза, соула и кантри с ритмами Библии, Уильяма Блейка и Уолта Уитмена? С чего бы нам отказывать музыканту Бесконечного Турне (более двух тысяч концертов!) в достоинстве, которое мы с готовностью видим в авторе романа «На дороге»?

По-моему, Луи Арагон сказал, что превращать стихи в песню – все равно что перейти от черно-белого изображения к цветному. Арагон, поэт, песни на стихи которого исполняли Лео Ферре и другие, верил в то, что неспетое стихотворение полумертво.

Что ж, судя по всему, Дилан – единственный человек своей эпохи, сумевший полностью воплотить свойственную великой поэзии музыкальность, второй голос, которым одержим любой поэт (и который он обычно одалживает декламаторам и чтецам), стихию песни, которая является его окончательной и тайной правдой – и которая ввергала некоторых поэтов в безумие, буквальное, трагическое безумие, когда они пытались освободить свои песни из клетки.

Боб Дилан – сразу и бард, и рапсод. Поэтическо-музыкальная революция в одном человеке и в одном корпусе текстов. И мне хочется думать, что именно это чудо мастерства – песню длиной в жизнь вечно молодого гения – оценил в конечном счете Нобелевский комитет.

Перевод с английского.

Copyright: Project Syndicate, 2016.