Николай Караев. Парадокс Дилана: большие деревья знают, как вызвать ветер

Фото: David Vincent/AP

Я ни разу в жизни не был, увы, на концерте Боба Дилана. Не сложилось. Но были мои друзья – и рассказали мне, что концерт этот не похож ни на один другой.

Обычно же как: выходит певец, поет – так хорошо, как может; в промежутках между песнями общается с публикой, иногда улыбается, иногда наоборот, но связь с залом так или иначе устанавливает. Концерт же – и певец должен, так сказать, работать певцом. Он должен давать публике нечто. Развлекать. Делать entertainment, чтоб люди были счастливы и танцевали в проходах.

Есть певцы, для которых это больше, чем работа. Как-то на российском концерте Роджер Уотерс намеренно ушел с главной площадки, перед которой сидели вип-персоны, заплатившие за билет несметные тыщи, и весь концерт пел сбоку – для тех, кто купил дешевые билеты и не надеялся увидеть Роджера вблизи. Для социалиста Уотерса это нормально – его искусство нерасторжимо с жизнью других.

Боб Дилан весь свой концерт пел где-то в глубине сцены – и чуть не спиной к публике. В этом не было никакого неуважения. Наоборот, впечатление было такое, что Дилан – музыкант в уличном переходе: поет, ни к кому не адресуясь, может быть, для себя и только для себя, у него какие-то свои цели и задачи, которые к к собирающимся поблизости слушателям не имеют абсолютно никакого отношения. Люди между тем собираются, слушают, бросают в шляпу монетки. А певец поет. Всё.

Сбежать отовсюду

И это нормально для Боба Дилана, всю жизнь бежавшего шоу-бизнеса как огня. Его искусство – сугубо личная штука. Искусство, конечно, всегда сугубо личная штука. Есть, скажем, литература – и есть «литературный процесс»: издание книги, раскрутка ее или, как сейчас говорят, промоушн, критика, участие в фестивалях, выступления в СМИ и прочее. Это все прекрасно, но к самой литературе имеет весьма опосредованное отношение.

Относиться к такому околотворческому процессу можно очень по-разному. Можно им наслаждаться, буквально в этом купаться. Можно использовать славу как инструмент для изменения мира (путь Роджера Уотерса). А можно вычеркнуть эту часть из своей жизни в принципе. Сбежать в пространство, где есть только ты и песни. Петь в глубине сцены. Петь о своем, петь для себя или, если ты – человек верующий (а Боб Дилан определяет себя как «истинно верующего», true believer), для Бога, для высшей силы. Искусство – это твои личные отношения с Космосом. Если они помогут кому-то еще – хорошо; они, конечно, помогут, если ты не врешь, но об этом позаботится как раз Космос. Это не твоя забота, задача, которую ты для себя ставишь, – совсем другая.

Боб Дилан всегда пел о себе (и, видимо, для Бога). Он неизменно сбегал из рамок, в которые ставила его жизнь, не желая быть ни голосом поколения, ни рупором протестного движения, ни иконой контркультурной революции. То, что он всем этим в итоге был и стал, дела не меняло. Уже в знаменитой «Ферме Мэгги» (Maggie’s Farm), песне 1965 года, Дилан с сарказмом рассказывал о том, как сбежал из популярного фолка, звездой которого был. Его песня «Времена меняются» (The Times They Are a-Changin’) стала гимном не поколения даже, но всех поколений, уместившихся за последние полвека. Именно фигура Дилана возникает в финале гениальной ленты братьев Коэнов «Внутри Льюина Дэвиса» как символ перемен. (В СССР похожую роль сыграл играл Виктор Цой, чья песня «Хочу перемен» звучала в финале соловьевской «Ассы». Не знаю, повлиял ли Дилан на Цоя, но на Бориса Гребенщикова он повлиял точно – тот как-то записал альбом «Лилит» с дилановскими музыкантами, – и много на кого еще.)

Поющему Где-То В Одурении

В каком-то смысле Боб Дилан никогда не то что не прогибался под изменчивый мир – он попросту с ним не совпадал. (Забавно, что Дилан, кажется, никогда не пел о том, что «не стоит прогибаться» и так далее – он просто этого не делал; при всем уважении к Андрею Макаревичу нельзя не сказать, что представить Боба Дилана ведущим «Смака» категорически невозможно.) И вот что удивительно: когда творчески сильный человек не совпадает с миром, миру ничего не остается делать, как совпасть с ним. Тот, у кого хватает ума и души не примыкать к центрам силы, превращается в центр силы сам. В свое время этот парадоксальный закон отлично выразил БГ: «Большие деревья знают, как вызвать ветер».

Боб Дилан – очень-очень большое дерево. Вызываемый им ветер силен настолько, что, кажется, меняется сама история. Тот самый ветер, в котором, если верить песне «Ответ знает только ветер» (Blowin’ in the Wind), сокрыт ответ на любой вопрос.

Волнует ли Боба Дилана Нобелевская премия? Вряд ли. Но, может быть, эта премия – внезапная и действительно возмутившая литературный истеблишмент – еще одно проявление вызываемого им ветра, продувающего нашу эпоху насквозь.

А Боб Дилан продолжает между тем петь в своем Бесконечном Турне – и строить собственный мир. Если задуматься, для человека искусства это – единственный возможный путь. Все великие тексты сочинялись для себя и строили мир писателя – кого хотите возьмите, хоть Джойса, хоть Булгакова, хоть Набокова. Искусство должно быть чем-то большим, чем окружающая реальность, оно просто обязано выходить за пределы холста в какое-то иное, вышнее измерение. Дилан продолжает свой диалог с этим измерением, и песни в этом диалоге – лишь реплики, а элементы мира – только слова, слова, слова.

В свое время мне выпала честь перевести на русский прекрасную книгу Кена Кизи «Гаражная распродажа», в которой среди прочего есть множество виньеток об американской культуре конца 1960-х – о блаженном периоде перемен до наступления никсоновско-рейгановской реакции. Есть там и письмо «Бобби Циммерману, Поющему Где-То В Одурении». Роберт Циммерман – настоящее имя Боба Дилана. Письмо это, как ни странно, тоже о деревьях:

Дорогой Бобби!

Здесь лютует буря, а я как раз вышел в дождь и ветер с пильной цепью, чтобы срезать дерево, угрожающее моему оконному стеклу, и задумался о поэзии: порою, когда погода портится, даже посаженное воображением и выросшее в истине нужно рубить, чтобы уберечь дом от ветвей, которым полагалось его защищать. Но хвойные деревья остаются вечно зелеными – под землей, незаметно для всех. Корни мамонтова дерева не умирают.

Мира и любви тебе, К.

Я могу только присоединиться.