Колонка Елены Скульской: «Язык булыжника мне голубя понятней...»

Елена Скульская. Фото: Tairo Lutter

Разговор с чиновником всегда заканчивается тоской, даже если какой-то конкретный чиновник идет вам навстречу, помогает и допускает, что вы – существо одушевленное, то есть буквально – человек.

Речь чиновника течет легко и свободно, как вода из крана в ванной, когда инженер Щукин из бессмертных «Двенадцати стульев», намылившись, уже выскочил на лестничную площадку и случайно захлопнул за собою дверь...

Зачем глухому консерватория?

Чиновник никогда вас не слушает, даже если смотрит вам в глаза. У него есть готовые ответы на вопросы, которые вы ему не задаете, и он эти ответы все равно огласит, хотите вы того или нет. Обычный человек может заикаться от любви, повторяться, сбиваться, лепетать нелепости, быть трогательным и жалким, нелепым и смешным, гордым и склонным к рифмам; чиновник включает внутри себя некий аппарат, и тот за него озвучивает необходимое. Впрочем, об этом исчерпывающе написал уже Салтыков-Щедрин.

У нас, в Старом городе, чиновники выдают разрешение на исполнение музыкальных произведений под окнами жильцов. Мы – представители общества жильцов Старого города – добились недавно встречи с ними в кабинете старейшины Кесклинна. Я спросила того, кто выдает разрешения:

– Вы разбираетесь в музыке?

Чиновник усмехнулся. В том смысле усмехнулся, что раз он чиновник, то, разумеется, разбирается в порученном деле.

– У вас есть музыкальное образование? – настаиваю я на своем вопросе.

– Конечно же, у меня, как и у моих коллег, нет музыкального образования, – отвечает чиновник, и своим ответом как бы ставит меня на место, поскольку я, вероятно, забылась.

– Как же мы можете выдавать лицензии на музицирование, если ничего не смыслите в музыке?!

– Слушаю... Если мне нравится музыкант, если нравится он моим коллегам, мы и даем ему разрешение.

– Что же именно вам должно понравиться, если в музыке вы не разбираетесь?!

Тут, как вы понимаете, разговор заходит в тупик. Согласно уложению чиновник, отвечающий за выдачу лицензий на музицирование, уже по своему положению наделен властью отличать хорошего музыканта от плохого. И никакая логика не может побороть эту софистику.

«Все неправда, все ложь, все обман», – твердит Анна Каренина, не отдавая себе отчета в том, что все три слова – синонимы, зачем же повторять все три, коли они одинаковые. Но в них есть оттенки, ей хочется передать оттенки. А у чиновников никаких оттенков не бывает.

– Хорошо, – не даю я угаснуть разговору, – вы даете лицензии согласно своему вкусу и уложению, но ведь поют и истошно орут и бьют в барабаны и без ваших разрешений.

– А вот тут вы правы, – оживляются чиновники, – надо глубже продумать и усовершенствовать вид и форму музыкальных лицензий: снабдить их фотографиями. Занесем это в протокол. Будем считать, что вопрос проработан досконально.

– Но эти лицензии не проверяют!!!

– Проверять, мадам, должны не мы, мы выдаем лицензии, а их наличие должна контролировать муниципальная полиция.

Представлена на сходке и муниципальная полиция. Она реагирует:

– Мы проверяем. Делаем внушение и замечание.

– Потом вы уходите, и музыканты продолжают терзать свои скрипки и наши нервы.

– Да, – вздыхает муниципальная полиция, – мы уходим, а они продолжают.

Такова жизнь.

Машину можно, а таз – нельзя

К слову, на столе стоит кофейник, чашки, конфеты и печенье, – нельзя сказать, чтобы нас принимали бездушно.

– А почему бы вам не забирать на временное хранение музыкальные инструменты?! Хотя бы медные тазы, барабаны и усилители с динамиками. А потом, если за ними придут, взимать штраф?

– Есть уложение, согласно которому нельзя посягать на чужую собственность!

– Но вы же увозите машины, припаркованные в неположенном месте! Значит машины арестовывать можно, а тазы нельзя?!

– Не только тазы, нельзя так же отнимать у человека сумку или пальто, если они вам не понравились. Нельзя отнимать рюкзаки, перчатки, шарфы. Это запрещается.

– А что же нам делать: в три ночи начинают работать и гудеть машины, чистящие улицы, а до трех ночи гремят бары, рестораны и кустари-одиночки.

– Улицы должны быть убраны к семи часам утра, – подает голос ответственный за уборку улиц. (Надо сказать, что убираются и чистятся улицы в Старом городе исключительно в безопасные для жизни людей сезоны: исправно и с чудовищным шумом стригут летом по ночам траву, а вот стоит наступить зиме, как всякий, даже молодой и сильный человек скользит и падает на корявом бугристом льду, страшась за каждый свой шаг. Ото льда улицы не очищают исходя, видимо, из какого-то другого уложения. И если вы не поскользнетесь, то будете, вполне вероятно, прибиты сосулькой с крыши.)

– Вы, главное, – вдруг выходит из состояния глубокой задумчивости еще один чиновник и обращается к нам с назиданием, –– все время звоните в полицию – хоть в обычную, хоть в муниципальную, там каждый звонок фиксируется, складывается общая картина, по которой мы можем судить о настроениях в Старом городе. Вы сами виноваты! Вы мало звоните в полицию, вы не проявляете гражданской активности, у вас понижен тонус гражданской сознательности! Вот!

– Мы звоним, – вяло огрызается один из нас, – но нас не слушают, каждому говорят, что он – единственный, кому мешает веселая жизнь Старого города.

– А вы всё равно звоните! – радостно и жизнеутверждающе отзывается чиновник.

– Нормальный человек не будет звонить много, – комментирует еще один участник круглого стола со стороны администрации. – Нормальный человек звонит мало. Много звонят больные!

– Больные – вы, а мы – нормальные, мы жить хотим! – говорит профессор университета, представляющий наши интересы.

А каток обсудим в следующий раз

И разговор уплывает в какие-то бездны психиатрии, взаимных упреков, риторических вопросов и усмешек с закатыванием глаз и пожиманием плеч. Все идут пить кофе, договариваются встретиться еще раз и крепко, серьезно, вдумчиво обсудить проблемы, которые не могут не волновать чиновников, отвечающих за благополучную жизнь Старого города.

Мы уходим в свои бессонные квартиры, они продолжают свою кипучую деятельность. У нас нет и не может быть с ними точек соприкосновения. Вот, например, почему бы под нашими окнами в пешеходной зоне от площади Свободы до Ратушной не расположиться уличным художникам?! Они бы рисовали туристов, продавали бы виды Таллинна, создавали бы гостеприимную атмосферу, немного бы зарабатывали?! Нет, уверяю вас, их моментально бы всех оштрафовали, отобрали бы краски и бумагу, потому что есть некое уложение, согласно которому молчаливое искусство наносит вред. Художникам – не положено. А псевдомузыкантам с мощнейшими динамиками – положено круглосуточно.

– А скоро заработает каток, – говорю, – пять месяцев будет греметь дикая музыка.

– Каток, – объясняют мне практически ласково, – в ведении коммунального хозяйства, – обсудим его уже во время следующей встречи.

И мы, разгоряченные, довольные своим бесстрашием – мы им всё высказали – ждем новой встречи, не понимая, что побывали на очередной вечеринке вампиров, которые не уничтожают нас только из-за того, что мы – источник их питания. Их речь течет так спокойно, так бесперебойно, так ровно, что иногда даже начинает казаться, будто в ней есть какой-то смысл.