:format(webp)/nginx/o/2012/01/20/922242t1h1d21.jpg)
После того как эстонский писатель Калле Каспер опубликовал мнение, в котором выступил в защиту образования на русском языке и русских, мы решили встретиться, познакомиться поближе и поговорить о политике, о жизни и о литературе.
Калле Каспер ждет, когда в Эстонии построят храм Аполлона
Обращаем ваше внимание, что статье более пяти лет и она находится в нашем архиве. Мы не несем ответственности за содержание архивов, таким образом, может оказаться необходимым ознакомиться и с более новыми источниками.
- Право выбора, которое отняли
- Заговор против русских
- Интеграция советского времени
- Конец капитализма. Бедности могло бы и не быть
- В Эстонии все спокойно. Кто согласен, кто боится
- Языковую инспекцию – закрыть
- Ненависть – эхо Бронзовой ночи
- Каждый народ живет в своем историческом времени
- Об американской антикультуре
- Англосаксы завоевывают умы
- Целостного мировоззрения не получается ни у кого
- Путина – на царство!
- Писатель вне канона
В статье «Sündinud Eestis paariana» («Рожденные в Эстонии парии») вы описали ситуацию с русским образованием, с русскими так, как ее еще в таких формулировках, так резко, прямолинейно ни на русском, ни на эстонском никто не описывал. Почему вы решили высказаться именно сейчас и именно в такой форме?
Я вообще пишу довольно откровенно и прямолинейно. На русские темы я писал неоднократно – еще сразу после обретения независимости я опубликовал статью против ситуации, которая тогда возникла – насчет гражданства. Статья называлась «У эстонского народа маленькая душа». Так что эта тема для меня не нова.
Впрочем, какое-то время я об этом писать перестал, потому что почувствовал, что раз Россия начала довольно активно вмешиваться – эстонцу на эту тему здесь сказать что-либо сложно: раз защищает такая большая страна, что мы тут, какая-то горстка инакомыслящих, можем еще сделать?
Когда идет иностранное вмешательство, это связывает руки тем, кто в своей стране думает так же, но теперь уже чувствует себя не совсем уютно.
В самом начале – вы имели в виду нулевой вариант гражданства?
Не столько нулевой, сколько право выбора. Я думаю, это самое разумное. Я всегда за то, чтобы у человека было право выбора: хочешь – возьми эстонское гражданство, хочешь – возьми российское, хочешь – останься без гражданства. Я думаю, что процент получился бы примерно такой же, какой получился, но психологическая атмосфера была бы лучше.
Проблема в том, что это не устраивало довольно большую часть эстонских политиков, которые просто боролись за голоса своих избирателей.
Предоставить гражданство тем, кто здесь родился, – это минимум, что необходимо сделать хотя бы сейчас.
И с языком нужно было с самого начала работать иначе. Не начинать сразу требовать, не вводить всю эту систему Языковой инспекции, сложные экзамены. В первую очередь нужно было бросить на это дело достаточно сил и средств, – чтобы всячески поощрять изучение эстонского языка. Это довольно банальные вещи.
Вы писали, что предпринимаются сознательные шаги для люмпенизации русского населения. Вы серьезно так думаете?
Естественно. Рабочая сила же нужна.
Это же видно, как русские на рынке труда все больше и больше маргинализуются. Когда мы зовем сантехника, когда мы смотрим, кто работает на подсобных работах на стройках, – мы же видим, что это досталось русским.
Как это нужно было сделать иначе – я не знаю, но я знаю только то, что не использован тот интеллектуальный запас, который существовал у русских. Довольно много образованных людей уехало, у других нет перспективы. Трудно жить в стране, когда ты понимаешь, что у тебя нет перспективы, когда тебя не хотят принимать в общество.
На вопрос «Что делать?» ответить довольно сложно. Но кто виноват? Как я уже писал – было достигнуто своего рода молчаливое согласие между частью эстонской интеллигенции, которая была у власти, которая состояла в партии, сделала неплохую карьеру, – и националистами, которые вышли на свет, когда уже стало можно говорить. «Мы не будем упрекать вас в том, что вы состояли в компартии, вы можете и дальше делать карьеру в Эстонской Республике, но вы будете молчать, когда мы будем здесь делать все по-своему».
Эта договоренность была нарушена только дважды: когда нападали на Рюйтеля перед его попыткой второй раз стать президентом, и когда появились лозунги «Коммунистов – в печь!».
Что меня в этом смущает? Во-первых, я не люблю приспособленцев, которые так красиво перекрасились, когда сменилась власть. Мне это не нравится. Я был диссидентом и в советское время, в общем, остался диссидентом и сейчас.
Во-вторых, во всем, что я говорю, я не исхожу из политических категорий. Я – писатель. Во всем, что я пишу, я исхожу только из человеческих понятий. Я не могу сказать, что политически нужно или не нужно – это не мое дело. Я могу говорить по-человечески.
Если взять эстонскую интеллигенцию советского времени – она была интегрирована в советское общество. У всех были свои друзья где-то в Москве, в Ленинграде, многие там учились. Я тоже учился в Москве. Многие учились потому, что были «из республики». Например, там, где я учился, на Высших курсах сценаристов и режиссеров, – выходцев из союзных республик было значительно больше, чем собственно русских. Это тоже была политика – приобщить, дать образование всем, кто живет в республиках.
У нас у всех были российские друзья. Они ездили сюда, мы ездили туда. Нас хорошо принимали. Я, например, с огромной благодарностью вспоминаю некоторых людей в Москве. Я учился на одном курсе с режиссером Александром Зельдовичем. Жил я в общежитии, мне там было очень неуютно – и Саша стал меня часто звать к себе. Он и его мать, писательница и кинокритик Алла Гербер, весьма обо мне заботились. Я иногда неделями жил у них. И до сих пор с большой благодарностью вспоминаю. У меня есть и другие московские друзья. У меня была замечательная научная руководительница, доктор психологических наук по психолингвистике Ревекка Марковна Фрумкина. С ее стороны я тоже чувствовал опеку и заботу.
Думаю, нечто подобное должны были ощущать многие, и то, как они потом из своих шкурных интересов забыли это, – было некрасиво.
Но надо отметить, что при этом была и ущемленность. Все себя чувствовали ущемленными – и не только эстонская интеллигенция, московская и питерская тоже. Я не хочу сказать, что это была такая замечательная страна. Это была странная страна. Это был такой гигантский социальный эксперимент, попытка создать общество совершенно нового типа, нового типа государство. Эксперимент провалился, потому что, во-первых, он был построен на большой крови, а это никогда не кончается хорошо, во-вторых, он оказался экономически несостоятельным и, в-третьих, для нас для всех, естественно, в духовном смысле в этой стране было жить, как в концлагере. И это чувствовали не только здесь, но и в Москве.
Поэтому я не хочу сказать, что мы должны были быть благодарны компартии за все, хотя, заметьте, что при всей этой духовной несвободе какие-то вещи были организованы лучше, чем сейчас – этого нельзя отрицать, и я думаю, что в будущем из советского опыта будут брать какие-то идеи. Как раз вчера читал, что Дэвид Кэмерон хочет ввести в Великобритании «ответственный капитализм» (мне это ужасно напомнило сурковскую «суверенную демократию»), который состоит в том, чтобы рабочим дать долю в компаниях. И ведь это маленький шаг в советскую сторону – и где! – в самом центре капитализма.
Давать все на откуп рынку – совершенно дико. Мы сейчас приближаемся к какому-то другому состоянию. Вся эта экономическая система, рассчитанная на экономический рост, больше не работает. Чтобы был экономический рост, нужно все время что-то выкидывать, уничтожать, от этого ухудшается качество продукции, идет колоссальное истребление ресурсов. Вы что-то покупаете – это что-то быстро портится, починить уже нельзя, починка обойдется дороже, чем приобретение нового... На это рассчитан весь нынешний капитализм.
И вот вся эта система перестала уже нормально работать. Наступает момент, когда нужно организовать общество по совсем другим принципам. Ведь сейчас проблема не в том, как накормить и одеть людей, машины все делают. На самом деле, людей, которые действительно работают и что-то полезное производят, становится все меньше и меньше. Кое-где уже есть автоматические кассы – сам платишь, сам все делаешь. Значит, опять какое-то количество людей будут не нужны. И таких людей становится все больше и больше.
Как с этим сегодня борются? В первую очередь, это так называемый третий сектор, в котором создается множество рабочих мест, мало кому нужных. Почти, как в Советском Союзе, когда были младшие научные сотрудники. Или вот придумали эту историю с партиями, что партии могут иметь при себе недоходные организации для продвижения идеологии. Они, конечно, особенно ловко все это делают, чтобы опять все досталось своим. В сущности, все эти люди мало кому нужны.
Может быть, вы думали о том, как иначе можно организовать общество, чтобы не было этого шлака?
Это сложно, но об этом надо начинать потихоньку думать. Бедности могло бы и не быть, ведь машины все работы делают, кормить людей стало заметно проще, работает конвейер. Не должно быть так, чтобы люди не могли нормально прокормиться. В сущности, это такая капиталистическая политика, чтобы народ все время был в напряжении, чтобы значительная часть общества обязательно работала на пределе. Возьмите эту глупейшую идею дотаций сельскому хозяйству, хуторянам. Ведь людям платят за то, чтобы они не работали, не производили. Из-за этого у нас дефицит продуктов, из-за этого продукты у нас дорогие. Идет борьба с перепроизводством, но это порождает нищету. И это развращает. Хуторянин привык работать. В целом получается, что нынешние денежные отношения не работают, значит, нужна какая-то другая организация общества, основанная не на деньгах.
Почему все в Эстонии так спокойно, хотя люди крайне недовольны? Недовольны русские, недовольны пенсионеры, учителя, спасатели...
Во многом это менталитет, финно-угорский спокойный менталитет, когда люди согласны все стерпеть, приспособиться. Наш народ никогда не был особенно богатым, и кажется, что то, что сегодня – намного лучше, чем было раньше. И в этом есть некая доля истины. С одной стороны, в советское время у всех были деньги, но на них нечего было купить, сегодня же, если деньги есть, перед тобой открывается масса возможностей.
А что касается русских, то они, я думаю, просто боятся.
А ведь их не так мало.
Об этом я писал. Как я увидел за последние двадцать лет, русскому менталитету не свойственна организованность. Вспомните, когда Эстония обрела независимость – что сразу произошло. Были восстановлены все эстонские организации, которые существовали в 30-е годы, например, студенческие корпорации, масса разных других обществ. Такая самоорганизация очень свойственна эстонцам. Мне кажется, что у русских другое, другое историческое время, другое понимание. Если бы русские уже тогда, 20 лет назад, как следует организовались, естественно, они смогли бы добиться намного более хорошего положения.
А сегодня русские организоваться могут?
Не знаю, не вижу.
Может ли в Эстонии быть два государственных языка?
Я считаю, что это в некотором роде косный подход. Всю нашу жизнь пытаются чересчур бюрократизировать и регламентировать. Я думаю, что с человеческой точки зрения не должно быть важно, какой язык государственный, какой нет. Нужно создать условия для того, чтобы все могли жить нормально. Например, когда русский человек приходит в какое-то государственное учреждение, пожилой человек, с ним хорошо бы говорить по-русски. Чтобы на русском языке можно было прочесть все законы страны. И там, где большинство русских – совсем не обязательно, чтобы они говорили по-эстонски, даже если это горсобрание.
В то же время я считаю что в Рийгикогу надо говорить по-эстонски. Там уже люди, которые решают судьбу Эстонии, я думаю, что они должны хорошо владеть эстонским.
Гибкости не хватает: у нас или так, или эдак. Когда идет постоянная борьба за существование, конечно, доброжелательности уже места нет.
И что касается Языковой инспекции, то это, конечно, политический заказ, это государственное учреждение. Это заведение я бы закрыл.
Я считаю, что русские тоже должны быть смелее. Вам сейчас брошен вызов: то, что русские дети должны учиться на эстонском языке – это огромный вызов. Как они справятся? Смогут ли собраться? Я бы всем хотел посоветовать не махнуть рукой, а ответить на этот вызов: «Я сделаю это, я выучу этот ваш язык, который я в душе ненавижу. Я выучу, я буду говорить на нем лучше, чем вы, а вы будете говорить так, как я говорю». Такое отношение, кроме всего прочего, могло бы потом и весьма обогатить эстонский язык.
То есть ответ на вызов не должен состоять в том, чтобы бороться сейчас против перехода? Это поздно или бесполезно?
Это уже политика. Я говорю только с человеческой точки зрения. Я поэтому все время и стараюсь уйти от обсуждения государственного языка – это опять политика, а зачем язык должен быть связан с политикой? Почему нельзя это организовать разумно?
Ведь есть элементарное правило для интеллигентного человека: когда встречаются двое, то они будут разговаривать на том языке, который они оба лучше знают. Отчего бы не сделать так же в общественном обиходе?
Вы читаете комментарии в интернете?
Да, читаю.
Откуда в людях столько ненависти? Мы только что говорили про человеческое.
Ненависти много, ненависти везде много. Но меня на этот раз порадовали эстонские комментарии на мою статью. Я впервые видел, чтобы меня на эту тему столько людей поддерживало и высказывало разумные и интересные мысли.
Мне очень любопытно было читать и русские комментарии. Я еще раз убедился в том, что местные русские – уже немножко, как эстонцы. Какие-то эстонские свойства характера. Они тоже становятся, как эстонцы, подозрительными, тоже есть непонятная злоба. Было несколько таких комментариев – я поразился, как будто эстонец!
Мне кажется, пять-десять лет назад этого было меньше...
Это после Бронзовой ночи. Для меня это совершенно очевидно. Это был поворотный момент, после которого русские замкнулись в себе и возненавидели все и вся. Поняли, что сделать ничего нельзя и заняли в чем-то приспособленческую позицию. «Но в душе мы вас уже не воспринимаем». Если раньше была относительно доброжелательная обстановка, отношение русских к тому, что происходит в Эстонии, было более благодушным, – я даже по своему кругу общения могу судить, – все изменилось. Конечно, и раньше были обиды, насмешки над глупостями эстонской политики, эстонцы, мол, параноики с этой русской опасностью и т.д. Но это было беззлобно. Русским ведь злоба не очень свойственна. А сейчас я чувствую их злобу.
Одна из излюбленных тем комментаторов – рассуждать про коренное население страны. А кто, на ваш взгляд, коренное население? Если ты здесь родился – ты коренной? Если родители здесь родились? Бабушки и дедушки? Или с какого-то года?
Я нередко говорил и говорю, что каждый народ живет в своем историческом времени. Эстонцы здесь тоже не исключение. Когда нам подарили независимость, возникли всякие старые организации и корпорации, то есть, можно сказать, было сознательное возвращение в 39-й год. Не только подсознательное, а даже сознательное. А ведь время было уже совсем другое, была другая страна.
Но именно это было взято за основу, за политику, а по этой политике все русские, которые приехали потом – они все чужие. И было видно, надеялись, что русские уедут. Тут во многом нехватка эмпатии – люди не могут, не умеют поставить себя на место другого человека. Не могут представить, что человек тут родился и ему некуда идти. Куда идти русскому, который тут живет? Он же в России будет чужой! То, что я говорю, что русские в Эстонии в какой-то степени эстонизируются – это будет сказываться, и в России их не воспримут: они ведут себя не так, все у них уже другое. Простые люди это не понимают, другие не хотят понимать – потому что им так выгодно. Так что ненависть есть, существует. Ненависть есть везде, в России тоже много ненависти – это общее.
Может быть, эту ненависть может помочь преодолеть осознание того, в чем состоит духовный стержень эстонцев, в чем – русских в Эстонии?
Есть одна платформа, на который мы вполне могли бы сойтись. Я себя не идентифицирую как эстонца, я себя идентифицирую как европейца. И так могли бы себя идентифицировать и другие, эстонцы и русские, которые тут живут.
Когда в начале прошлого века в Эстонии проводилась русификация, и эстонские дети должны были учиться на русском языке, в ответ на жалобы Константин Леонтьев сказал, что это не русификация, это европеизация. В словах Леонтьева, хотя там присутствует и демагогия, есть зерно истины. Слово «европейцы» – это то, что нас связывает, это то, почему трудно найти общий язык с мусульманами. Они не европейцы, а мы европейцы, у нас одни культурные корни. Я не говорю о христианстве, потому, что, все-таки, оно пришло с Востока, в исконном смысле это не европейская религия. Наша исконная европейская религия – греко-римская религия и культура. Именно это для нас может быть общей отправной точкой. Я все жду, когда здесь кто-нибудь построит храм Аполлона.
Например, я люблю французскую литературу, я люблю итальянскую оперу, все это вместе создает мою идентификацию. А язык для меня в этом смысле – орудие труда.
Вы много писали об американизации общества и литературы. Чем это чревато?
Меня тревожит, что в течение всего XX века и сейчас идет процесс, который я называю плебеизацией культуры. Изменилась система правления – была аристократическая, сменилась на демократию, и вместе с этим изменилась сама культура. Демократическая культура стала деградировать и деградировать.
Это выражается в утрате вкуса, в том, что на первый план выходят физиологические аспекты... Все-таки самые лучшие достижения искусства были в эпоху романтизма. Искусство вообще, на мой взгляд, должно утончать человеческий дух, душу. Если оно этого не делает, значит, от него нет никакого проку, значит, оно уже не искусство. Сейчас же все, что создается массовой культурой, которую я называю антикультурой, направлено на то, чтобы сделать человека еще низменнее, чем он есть. Искусство старается нравиться народу и становится все более пошлым, все более примитивным.
А во главе всего этого стоит американская индустрия массовой культуры – антикультуры. Голливудское кино я всерьез воспринимать не могу. Я, все-таки, имею высшее кинообразование, я знаю, что такое киноискусство. То, что там создается, – это не искусство. То же самое я могу сказать и о рок-музыке. Рок-музыку я не считаю собственно искусством, а, скорее, приложением к технике. Отнимите у этих рок-музыкантов и певцов микрофоны и динамики и выпустите их на сцену – что от них останется? Кому они будут нужны, кто будет их слушать?
Кино, кстати, тоже весьма технический вид искусства. Не было бы техники, не было бы и кино. Это вам не живопись, где художник все делает собственными руками.
А другой аспект, который касается английского языка – это книги. Большинство того, что сейчас переводится, переводится с английского. Это не только в Эстонии, это и в России, и во Франции и в других странах. И это касается не только художественной литературы. Например, исторические книги – про историю Италии, про историю Франции, про историю Европы – все переводятся с английского. И когда мы читаем эти книги, мы начинаем думать так, как думают англосаксы, мы оказываемся вовлечены в их сферу мышления. По-моему, это весьма вредно, потому что в мире есть и более талантливые народы, которые остаются в стороне. Да мы и свое теряем. Да, у нас не хватает исторической литературы, но почему я должен видеть всю мировую историю глазами англичанина?
Сейчас я пишу эпопею и для того, чтобы написать про Вторую мировую войну, я очень много о ней читал. И переводы с английского оставили у меня впечатление какой-то политической ангажированности. Вот они так думают – а ведь другие думают иначе. Самая лучшая книга про Вторую мировую войну, которую я читал, была книга генерала Типпельскирха, немца. Он написал очень спокойную, объективную историю военных действий. Она, кстати, отлично переведена на русский язык.
Нужно разнообразие. Например, сейчас на эстонский язык переводят много книг про Гитлера. Опять-таки толстые книги, все авторы – англосаксы. А есть замечательная книга немца Феста, объективная, толковая. Он же из той культуры, он же лучше знает, как этот феномен возник.
Но есть же французская литература, испанская, португальская. Она же никуда не делась?
Тут нам большую свинью подложил Советский Союз, который, исходя из древнего обычая, что нужно знать язык своего главного потенциального соперника, внедрил в школах (за редким исключением) английский язык. Получилось множество людей, знающих английский язык, получилось множество английских филологов. А им ведь нужна работа! Вот и переводят.
Второй момент, конечно, что англосаксы – замечательные менеджеры по маркетингу, они могут тебе продать все. Они настолько хорошо умеют рекламировать, что складывается целая мифология.
Приведу такой пример. Мы с женой очень любим оперную музыку, итальянскую классическую оперу. Мы ее очень много слушаем, у нас сотни записей, и мы почти каждый вечер уже много лет слушаем. И вот мы читаем, что лучший оперный дирижер в мире – главный дирижер Metropolitan Opera Левайн. Но это не так, мы же знаем! Опера – итальянский жанр, лучше всех дирижируют итальянские дирижеры. Если вы хотите послушать настоящую оперу, даже не ходите в Ла-Скала, потому что они тоже уже работают ради денег, – поезжайте в маленький итальянский город, в Парму, в Неаполь. Лучшая опера – там.
Но мир денег работает иначе, он начинает создавать бренды, и очень успешно продает. А люди же не понимают, люди свято верят. То же самое происходит в литературе.
Но ведь разрушается также и язык. Ведь сколько англицизмов мы слышим и в эстонском, и в русском языке.
Русский язык очень восприимчив, он замечательно поглощает все иностранные слова – как раньше французские, так сейчас английские. Просто перерабатывает. И мне не кажется, что это очень плохо, когда речь идет о каких-то терминах.
Эстонский язык очень косный, в отличие от русского он не воспринимает иностранных слов, он пытается все термины переделать – а это сужает языковые возможности. В эстонском языке новые слова образуются, в основном, путем слияния. И что должен делать поэт? Когда есть новое слово, возможно, появляется какая-то новая рифма, но когда новое слово образуется так, что конечная часть его остается старой, новой рифмы же не будет! Поэтому эстонский язык весьма беден на рифмы. Мне жаль, я пытаюсь с этим как-то немножко бороться, пытаюсь использовать иностранные слова и в прозаических, и в поэтических текстах. Но сленг я не люблю.
Среди всяких характеристик в Ваш адрес можно прочесть, что Вы, оказывается, сторонник Путина, по крайней мере были в начале 2000-х. Это так? Сейчас этот Путин – тот же?
Вы, наверно, прочитали об этом в Wikipedia! Видите, насколько политизирована эта страна, этот народ. Ведь в Wikipedia должна быть якобы научная статья. Они не говорят про то, что я пишу, про мои литературные произведения...
Но про Путина. Мне он понравился с самого начала. В отличие от всех тех, кто его ругают, я внимательно смотрел и слушал его первые интервью. Я хорошо помню тот момент, когда он впервые появился на экранах, это было по поводу Скуратова, кажется. И я посмотрел и сказал: «Надо же, кагебешник, а мне нравится!».
Потом, когда он дал эти длинные интервью о положении в России и мире, я уже понял, что это толковый человек, один из немногих в мире политиков, который понимает, что в мире происходит.
Вообще, мне нравятся сильные личности. В Путине мне нравится, что он мыслит четко, что он четко говорит, мне нравится, что он выдерживает хороший стиль даже в устной речи, стараясь, например, не повторять одни и те же слова в одном предложении – а этого не все эстонские писатели на письме умеют.
Другое дело, что у него не все получается, даже у самого умного и толкового человека не все получается так, как он этого хотел.
Но посмотрите: Путин вернул советский гимн и аккуратно посещает церковь – разве тут нет внутреннего противоречия? Ведь это были ярые враги! Кто как не советская власть, в особенности в сталинское время, уничтожал церковь и попов? Видите, насколько сложный век?..
Я понимаю Путина, он тоже не может занять общую и полную позицию. Я не думаю, что он очень верующий человек. Скорее всего, он думает, как Наполеон, что бога, конечно, нет, но религия нужна.
Видите, у него не получается целостного мировоззрения, у меня тоже не получается. Я тоже чувствую, что что-то в Советском Союзе было очень плохо, но что-то было и хорошо. Сейчас мы попали просто в другой мир, но это не означает, что этот мир лучше. В каких-то вещах он безусловно лучше – я никогда не мог бы дать такое интервью в советское время, исключено; я никогда не смог бы написать те книги, которые написал, исключено, – но в советское время, если бы я заболел, я пошел бы к врачу, меня приняли бы в тот же день и, если нужно, быстро положили бы в больницу, по крайней мере, сразу направили бы к специалисту.
А сейчас? В каком-то смысле мы, писатели, сегодня большие изгои, чем вы, русские. У нас нет даже медицинской страховки.
Раз уж мы заговорили о России, то что, на ваш взгляд, там происходит? Кто-то говорит, что страна на пороге революции, кто-то – что ничего не происходит. Чем там все кончится?
Если бы Путин хотел, он давно мог бы короноваться. Когда я говорил о том, что все народы живут в своем историческом времени, то все эти времена прерываются, когда их оккупируют, а потом идет возврат. Поэтому Россия вернулась в царское время. Конечно, немного модернизированное, оно сейчас не в моде, создан демократический фасад, но это единовластие.
И я в этом, в сущности, не вижу ничего предосудительного. Не знаю, почему все слепо повторяют фразу одного англосакса, что у демократии есть много недостатков, но ничего лучшего не придумано. Я в этом совершенно не уверен. Как художник я исхожу из эстетических соображений – какое время могло быть лучше, чем правление Медичи в Италии? Золотой век искусства! Ведь именно тогда было создано самое прекрасное в живописи. Что, была демократия? И эпоху Перикла нельзя назвать демократией. Да даже местный пример – эпоха Пятса. У нас его не любят, считают, что он сдал страну и т.д. Но в экономическом и строительном смысле это были лучшие годы. Все лучшие здания Таллинна были построены в 30-е годы.
Так что ничего дурного я в монархии не вижу, при условии, что речь идет о хорошем, продвинутом монархе. Посмотрите, как было в Римской империи – император выбирал и усыновлял наследника. Это очень любопытная система передачи власти, потому что, когда власть передается по крови, она, конечно, деградирует.
Для Путина сейчас важно, сумеет ли он быть Октавианом, сможет ли так долго править, чтобы построить страну.
Насчет того, что в России будет революция – я не верю.
Но одно дело, что думаю я здесь, а другое – что чувствует какой-то человек, который живет в Москве. Возможно, я в чем-то неправ. Возможно, что нацменьшинствам в Москве довольно неприятно жить...
Я не вижу никакой возможности сейчас для построения демократического общества в России. Да и не надо! Это будет опять хаос. Может быть, Путин сейчас, видя, что все немного стабилизировалось, хочет оживить политическую жизнь. Думаю, его сильно задевают подозрения о том, что президентские выборы могут быть подтасованы. Мне кажется, что он сейчас хочет сказать: «Я вас не боюсь, давайте, вы все будете допущены к выборам – и посмотрим, за кого народ проголосует».
Первый тест в этом смысле мы увидим, когда узнаем, будут ли зарегистрированы Прохоров и Явлинский (интервью было до первого отказа Явлинскому в регистрации. – И.К.). Мне кажется, они будут зарегистрированы. Мне кажется, что Путин сейчас хочет показать, что он никого не боится – а ему действительно некого бояться. Я на его месте даже пошел бы на дебаты. Специально. Чтобы показать: не боюсь я вас, я умнее вас, я лучше разбираюсь.
А почему подняла голову оппозиция?.. Я еще раз повторю, что одно дело говорить со стороны, а жить там другое. Очень может быть, что там чувствуется духовное насилие. Например, смотреть телевизор противно. В 90-е годы российское телевидение было очень интересным. И вот это все сегодня, наверно, не нравится определенному слою людей в России.
То есть это не рука Вашингтона?
Сложно сказать. Вот я сейчас – рука Москвы? В комментариях кто-то спрашивал, кто мне платит? Мне никто не платит.
Закончим с политикой. Поговорим о чем-нибудь хорошем. Например, в чем Ваша особенность как писателя? Вас называют «неканоническим» писателем.
В современном литературном мире важна конъюнктура, поздний постмодернизм, внимание к физиологическим аспектам человеческого существования, ко всем нетрадиционным видам сексуальной ориентации, порнография и прочее. Такой канон в Эстонии тоже существует. У нас есть еще и второй канон, в несколько реликтовом состоянии, – это национальный канон, который идет от Кросса, когда все рассматривается с точки зрения эстонского народа в целом, когда эстонский народ преподносится как «умная жертва», мол, мы умнее всех, а вот как с нами обошлись.
То, что я пишу, в эти два канона не укладывается. Это, скорее, попытка возродить жанр «большого романа» девятнадцатого века. В этом ключе написаны «Братья Луйк» и «Буриданы». «Буриданы» – самая большая моя работа, я вряд ли что-нибудь большее напишу. Написано семь томов, будет еще восьмой.
«Буриданы» – это не «Сага о Форсайтах» и даже не «Будденброки», хотя из «Будденброков» или «Семьи Буссардель» мне стало понятно, что фамилия семьи в моем романе должна начинаться на «бу». Идею, что фамилия может быть Буриданы, подала мне жена. Если говорить про истоки, то возьмем Золя. Золя написал двадцать томов, и каждый том у него про отдельный персонаж, а у меня целостный сюжет, так что роман, скорее, напоминает «Войну и мир» или «Тихий Дон». Но поскольку сегодня психика людей стала мобильнее, люди легче переключаются с одной темы на другую, с одного времени на другое, то я постоянно меняю время. Например, первая часть первого тома у меня – 60-й год, вторая часть – начало века, третья часть – 80-й год, четвертая – опять 60-й. Все это связано одним семейством в четырех поколениях.
А на русский язык эпопея будет переводиться?
На русском издан довольно большой отрывок. Посмотрим.
Вы ведь еще занимаетесь переводами на эстонский?
Совсем немного. Мы с женой перевели «Обитаемый остров» и «Гадких лебедей» Стругацких. Перевели один роман Сименона. Когда меня Kultuurkapital в очередной раз лишил стипендии (за такие статьи, которые я пишу, государственных премий не дают), я перевел «Вечер у Клэр» Газданова. Я очень люблю этого писателя, хотел бы перевести и его «Ночные дороги». Еще я перевел на эстонский язык несколько произведений моей жены, Гоар Маркосян-Каспер – а она меня переводит на русский.
Сколько вообще у Вас книг?
Восемь романов, три сборника стихов (два вышли, один вот-вот выйдет), несколько книг малой прозы, несколько пьес, несколько сценариев, два художественных, два телевизионных фильма.
На русском в прошлом году вышла книга «Уроки Германии», ранее – роман «Ода утреннему одиночеству».
Но сейчас самое главное – закончить «Буриданов».