Прежде чем направить очередной, развернутый запрос министру юстиции Кристену Михалу в связи с «языковыми» нашивками, которые носят заключенные эстонских тюрем, Яна Тоом проконсультировалась со специалистами. Среди них – Максим Демидов, бывший работник тюрьмы, уволенный после апреля 2007 года, а также – Гуннар Бергвальд, бывший заместитель директора Мурруской тюрьмы.
Ниже мы приводим вопросы полностью, а крайне подробные ответы министра – детально отреферированными. При необходимости с полным текстом ответов можно ознакомиться здесь.
Эксперты, с которыми я консультировалась, считают, что персонал тюрьмы обязательно должен знать заключенных в лицо, а также знать их языковой, религиозный и прочий фон. В противном случае в тюрьме невозможно в достаточной мере обеспечить безопасность. Считаете ли Вы такой подход оправданным?
Михал согласен с тем, что работники тюрьмы должны всесторонне знать заключенных, для этого в тюрьмах работают контактные лица, психологи, врачи, капелланы и другие чиновники. Это не значит, что всем им доступны все данные заключенных. Особенно строго соблюдается защита данных в отношении, например, состояния здоровья и религиозных убеждений...
Нереально, чтобы работники Таллиннской, Тартуской или Вируской тюрьмы знали наизусть данные примерно тысячи заключенных.
Министр указал, что более детально работники тюрем знают о тех, с кем непосредственно и регулярно сталкиваются.
На каких языках, помимо эстонского, могут общаться работники тюрем, и каждый ли заключенный в случае необходимости может общаться с персоналом на понятном ему языке?
Из тех работников тюрьмы, для которых родным языком является эстонский, 70% могут общаться на русском языке хотя бы на начальном уровне, 50% – на английском. Каждый заключенный может общаться с работниками тюрьмы на понятном ему языке, в случае менее распространенных языков – и с привлечением переводчика извне тюремной системы.
Как в различных тюрьмах выглядят «языковые» нашивки? Сколько процентов заключенных носят соответственно нашивки с буквами «А», «В» и «С»? Насколько это количество коррелирует с количество работников тюрьмы, которые умеют говорить, например, на русском языке?
Литера «С» нашита примерно у 41% тех заключенных, кто отбывает наказание более шести месяцев, для 39% из них (очевидно, под «ними» министр подразумевает всех заключенных на срок более шести месяцев) эстонский является родным. На уровне В1-В2 эстонским языком владеют 12% заключенных, А1-А2 – 24%. Ниже уровня А1 эстонским языком владеют 23% заключенных, но и они носят литеру «А».
На нашивке – слева помещается фотография, справа указываются имя и фамилия, дата рождения, уровень владения языком и код заключенного.
Исключена ли в тюрьмах ситуация, при которой охранник или какой-либо другой работник тюрьмы не понимает, о чем говорят заключенные между собой?
Кристен Михал заявил, что тюремные работники не следят постоянно за общением между собой заключенных, для такого рода слежки необходимо постановление суда.
Кроме того, работники тюрьмы не обязаны знать русский язык, и только с 2010 года в Академии внутренней обороны введены часы для обучения русскому языку до уровня В1.
«В качестве главного решения проблемы мы видим все же не то, чтобы сделать работников тюрьмы двуязычными, а то, чтобы обучать заключенных эстонскому языку», – указывает Михал, добавляя, что эстонский язык пригодится заключенным и после освобождения – как для участия в жизни общества, так и при поисках работы.
В этом году для обучения заключенных эстонскому языку предусмотрено около 700 мест в группах различных уровней.
В своем ответе на мой запрос вы упомянули «обеспечение в случае необходимости услуг переводчика». Кто принимает решение, что в данном случае необходимы услуги переводчика, исходят ли при этом из интересов тюрьмы или из интересов заключенного? Используются ли услуги переводчика и в отношении русских заключенных?
Михал поясняет, что для устного перевода в тюрьмах, как правило, нет необходимости привлекать русских переводчиков, поскольку среди работников тюрьмы достаточно тех, кто знает русский язык. Однако услугами переводчиков часто пользуются при рассмотрении различными инстанциями претензий, которые предъявляют заключенные.
Переводы осуществляются за счет самих заключенных, однако если заключенный неплатежеспособен (что в тюремной практике бывает довольно часто), это делается за счет государства.
Один из привлеченных мною экспертов утверждает, что использование «языковых» нашивок есть еще одно доказательство того, что общение с заключенными недостаточно. И у этого на самом деле много причин. В первую очередь, он говорит о действующей практике руководства Прийта Кама, высшего чиновника, отвечающего в министерстве за тюрьмы. Предпочтение отдается методу «приказ – запрет» или переписке, вместо того чтобы выслушать и принять решение в ходе беседы. Во многих случаях общение с заключенными имеет коррупционный оттенок и заканчивается быстрым осуждением без того, чтобы были заданы какие-то вопросы. Всю информацию, которую считают нужной, находят в Регистре заключенных, однако туда давно ничего, помимо формальных данных, не заносится. Такая практика руководства привела к серьезным проблемам в коммуникации между заключенными и чиновниками тюрьмы, в результате чего существенно участились случаи физического столкновения между сторонами. Как Вы это прокомментируете?
«На основании описанного сложно оценить, какими методами данный анонимный эксперт пришел к таким заключениям. Практика руководства Министерства юстиции предполагает, что вопросы заключенных решаются по возможности в ходе устного общения, а не письменно, – указывает Кристен Михал. – Коррупционными мы считаем доставку в тюрьмы запрещенных предметов, различное обращение с заключенными на основании их позиции в иерархии преступной субкультуры, отсутствие реакции на насилие между заключенными и т.п.».
Но, по словам Михала, тюрьма должна учитывать необходимость в доказательной базе, вследствие чего иногда предпочтительнее письменная форма делопроизводства.
В отношении Регистра заключенных проверяющие органы Минюста отметили, что ситуация улучшается, а то, что данные туда вводятся формально, требует разъяснений со стороны эксперта.
Работающие в тюремной системе люди заявляют, что в данном случае имеет место «удобное» решение проблемы. По причине недостаточного знания эстонского языка из тюрем уволено много людей, для которых родным языком был русский. А теперь работникам тюрьмы, недостаточно владеющим русским языком, приходится навешивать на заключенных ярлыки. Как Вы считаете, нельзя ли было в данной ситуации дать больше времени работникам, недостаточно владеющим государственным языком, для его изучения, чтобы сохранить лояльный и опытный персонал?
«Считаю, – отвечает Михал, – что знание эстонского языка крайне необходимо для того, чтобы чиновник мог понять правовые акты, регулирующие его деятельность, участвовать в курсах повышения квалификации и понимать данные конкретно ему рабочие задания. Если работник (который в случае необходимости должен применять оружие) этого [понять заданий] не может, это ставит под угрозу права и безопасность заключенных, вне зависимости от их национальности и родного языка.
Министр отметил, что серьезно повышается не только знание работниками тюрем эстонского языка, но и доля людей с высшим и специальным образованием: если в 2005 году таких было 18%, то сейчас – 55%.
Что касается изучения языка, то, по мнению Кристена Михала, для его изучения работникам тюрем предъявлены реалистичные сроки, причем обучение организовано самой тюрьмой. В Таллиннской тюрьме сейчас работают две таких группы, в Вируской – одна, имеются программы индивидуального обучения. В общей сложности в обеих тюрьмах уровень владения эстонским языком повышает 30 человек.