Интервью Rus.Postimees ⟩ Исследователь репрессий: советская оккупация Эстонии иллюстрирует логику войны в Украине и работу российской пропаганды

Много лет прошло с появления в Эстонии советских военных баз, которые задержались здесь на полвека. Но параллели той эпохи с нашим временем стали обычным делом, и это тревожный симптом. О том, как тоталитарная зараза проникает в нас и каковы шансы поучиться на ошибках прошлого, Rus.Postimees поговорил с тартуским историком Тимуром Гузаировым.

Многие жители Эстонии и сегодня считают, что оккупация страны Советским Союзом накануне Второй мировой войны была «добровольным присоединением». Этот процесс сопровождался уничтожением и вытеснением людей, объявленных «чуждым элементом». Среди них были не только эстонцы, но и множество носителей русского языка. Тимур Гузаиров ходит, как на работу, в архив, где читает следственные дела 1940-х годов. Он выбирает истории русскоязычных жителей предвоенной Эстонской Республики, с которыми оккупанты расправлялись особенно жестко как со старыми проверенными врагами советской власти.

Историк и филолог Тимур Гузаиров. Фото: личный архив

Тимур Гузаиров (1977) – родился в Кохтла-Ярве, учился в Тарту, где живет и сейчас. Русский филолог, историк, преподаватель и независимый исследователь. Защитил в 2007 году PhD-диссертацию «Жуковский – историк и идеолог николаевского царствования», параллельно все более концентрируясь на теме «Русские в Эстонии». Один из трех соавторов фундаментальной «Хроники русской культурной и общественной жизни Эстонии (1918-1940)» (В двух томах; Tallinn: Aleksandra, 2016-2017), к составлению которой присоединился, чтобы завершить труд одного из своих учителей - профессора Сергея Исакова.  

- Как вы начали заниматься этим материалом? У вас, кажется, были другие интересы?

- Девять лет назад, в 2014 году, я прочел книгу Карло Гинзбурга «Сыр и черви», где выдающийся итальянский историк реконструирует ментальную жизнь мельника XVI века на основе допросов инквизиции. Мне стало интересно, можно ли сделать то же самое на материале допросов НКВД. И я вспомнил, как в одном докладе Сергей Исаков говорил, что в наших эстонских архивах все советские дела открыты, можно читать сколько угодно. Я приехал в Таллинн, где тогда хранились эти дела, и заказал два из них. Я хотел узнать, как ведут себя люди на допросе. В 2017 году в Тарту построили новое здание архива, и фонд, где хранятся эти дела, переехал туда. Так архив стал от меня в шаговой доступности. И если до 2017 года я прочитал примерно 30 дел, то после я начал штудировать их десятками в год.

- Вы что-то написали об этом?

- Пока что я остаюсь читателем. Я человек, у которого есть странное хобби – ходить в архив. И если я начал заниматься этим случайно, то продолжаю вполне сознательно. При всем уважении к идее сохранения памяти о расстрелянных людях я скорее интересовался тем, как человек ведет себя на допросе, как меняется его картина мира и понимание отдельных фактов.

- О каких фактах идет речь?

- Меня интересовало, что происходит с языком. Как тоталитарный, отчужденный, «деревянный» советский язык проникает в живую речь человека, приручает ее. Я читал и видел, как человек начинает сдавать себя, отказываться от своего «я». В той же степени меня волновали факты сопротивления. Когда человек не просто отказывается давать показания на кого-либо или на самого себя, а когда он отстаивает свою живую речь.

Протокол допроса Добрышевского, директора школы из Нарвы. Подозреваемый зеркалит язык следователя, но пытается сопротивляться. Фото: личный архив

- Проникновение тоталитарного языка – это следствие его особой энергичности?

- Если говорить о языке, я бы тут остановился на примере двух писателей – Василия Никифорова-Волгина и Владимира Гущика. Оба выдающиеся литераторы и достаточно популярные фигуры. Оба писали о красном терроре 1919–20 годов. Никифоров-Волгин был арестован в мае 1941 года, на допросе он не выдержал и дал собственные показания. Это не следователь писал, а он сам, используя чужие, казенные формулировки: «Я враг, я написал антисоветский рассказ, я в нем очернил…» и так далее. Мы видим, как клише вытесняют живую речь. И если положить рядом это «чистосердечное» признание и фигурирующий в деле рассказ, можно увидеть, что это две разные личности.

- А Гущик? Он же был советским агентом, кажется. Ему это помогло как-то?

- Не помогло. С Гущиком история еще более драматическая. Он был зачислен в Северо-Западную армию, отступавшую от Петрограда. Тогда же в Гатчине он познакомился с писателем Куприным, и это оказало на него большое влияние (в 1919 году Александр Куприн был редактором армейской газеты «Приневский край» - прим. ред.). Многие рассказы Гущика, написанные и опубликованные в Таллинне и Риге, посвящены войне и террору. Но с конца 1930-х годов, возможно, под влиянием того же Куприна, который вернулся в СССР и там умер, у Гущика наметился просоветский уклон.

Владимир Гущик - русский литератор довоенной Эстонии. Фото: Wikimedia Commons

Это не помешало ему осенью 1939 года взяться за выполнение заказа для Министерства просвещения Эстонской Республики. Он написал три книжки – о Пятсе, Лайдонере и художнике Келере, которые вышли уже в следующем году. И тогда же, весной 1940 года, буквально за несколько дней до аннексии Эстонии, Гущик становится сексотом, то есть принимает предложение следить за другими офицерами Северо-Западной армии, жившими в Эстонии. Также он передает советской стороне сведения о ряде промышленных объектов. В том числе, старший сын Гущика буквально со слезами радости передает СССР план сланцеперегонного завода, которым он занимался. Разумеется, при посредничестве отца. В 1941 году оба были арестованы, но сыну удалось избежать расстрела. На допросе Гущик-старший не выдерживает, как и Никифоров-Волгин. Гущик доходит до того, что пишет кассационную жалобу, где перечисляет свои заслуги перед советской властью. Например, раскрытие очередного антисоветского заговора. Уже в тюрьме.

- То есть он в советской тюрьме отыскивает новых врагов советской власти, которая его посадила?

- Да, это такое сотрудничество, которое превосходит самое себя. Полное человеческое падение. Расстрел ему заменили на лагерь. Там он начал писать стихи, в том числе довольно сильные. То есть один человек пишет доносы, а другой – уже позднее – возобновляет создание литературных произведений. Мы видим историю выбора, когда человек либо позволяет тоталитарному языку проникнуть в себя, либо изо всех сил сопротивляется. Причем записи допросов очень важно сопоставлять с текстами, которые гарантированно написал подозреваемый и которые приобщены к делу. Потому что сомнение в том, что запись допроса отражает язык самого фигуранта, всегда обосновано.

Кто со мной безмятежно во сне

Видел эти улыбки родные,

Наклонился любовно к жене

И шептал ей слова неземные.

И - вскочив на холодном полу

Под давящню аркою свода -

Видел, как в полутемном углу

Смерть смеется оскалом урода!

Владимир Гущик. Отрывок из стихотворения «Приговор» (декабрь 1941 года).

Отрывок из протокола осмотра книги Василия Никифорова-Волгина, 1967 год. Фото: личный архив

- Испытываете ли вы эмоции, когда читаете эти документы?

- Я взял за правило, что прекращаю заниматься материалом, если замечаю за собой эмоции. Я могу и дальше что-то выписывать из таких дел, но докладов по ним не читаю, жду, чтобы успокоиться. Чувство страха у меня возникало, когда я читал документы о расстрелах. Для них существовали болванки-заготовки, куда вписывались данные человека, труп которого предавался земле. Одновременно с шоком от увиденного я испытывал и другие чувства, близкие даже удовлетворению. Например, в деле вслед за актом о расстреле я часто находил справку о том, что человек умер в лагере от болезни. Ее выдавали родственникам в эпоху «оттепели» - при Сталине же часто вообще ничего не сообщали. Система боялась признать истинные масштабы злодеяний, юлила, лукавила. Потом, в эпоху «перестройки», появлялся новый документ, где уже была изменена дата смерти и стояло – «расстрел». Значит, признали, значит, правда есть.

- Неслучайно «оттепель» называлась, как называлась. Ее делали те же люди, которые при Сталине подписывали приговоры…

- Советская репрессивная система в те годы просто отступила, но не сдалась. В одном из дел я читаю справку от 1956 года, где признается, что выселение семьи Быковых из Эстонии является необоснованным, а уже через два года – новый документ, где сказано, что все было обосновано, однако держать людей на спецпоселении нецелесообразно, поэтому их надлежит освободить без возвращения реквизированного имущества…

Отрывок прошения о разрешении взять с собой в лагерь личные вещи. Фото: личный архив

- Почему вы занимаетесь преимущественно русскоязычными жителями Эстонии?

- Во-первых, до поступления в Тарту в 1995 году я не знал о русских в Эстонии ровно ничего. Более того, я не подозревал, что до 1940 года здесь находились люди, не являвшиеся «советскими русскими». Во-вторых, я искренне считал, что репрессии и депортации – это исключительно трагедия эстонского народа. Это то, что я вынес из учебника, по которому заканчивал школу. В университете я узнал о Тамаре Милютиной, начал читать ее воспоминания, слушать доклады профессора Исакова. И поэтому чтение следственных дел НКВД-МГБ, где рассказывается о трагедии русскоязычных жителей Эстонской Республики, является для меня формой борьбы с тем «Гомо Советикус», который живет внутри меня.

- То есть это своего рода терапия?

- Совершенно точно. Начиная с кризиса «бронзовой ночи» я постоянно размышляю о разных словах, которые используют люди, по-разному видящие одни и те же события. Те, кто считают, что Бронзового солдата убирать было нельзя, уверены, что в 1940 году Эстония «добровольно присоединилась» к СССР. И наоборот, кто считает, что место Бронзового солдата - на военном кладбище, называют этот процесс «аннексией», за которой последовала длительная «оккупация».

Кто не считает, что место солдата - на военном кладбище, обычно уверен, что Эстония «добровольно присоединилась» к СССР. Фото: SANDER ILVEST/EESTI MEEDIA/SCANPIX

- Это кажется логичным. С начала войны в Украине есть какая-то динамика, как Вы ощущаете?

- После 24 февраля 2022 года это различие проступило особенно резко. В моем окружении есть люди, которые разделяют ценности Z-пропаганды. В разговорах со мной они отказываются признавать, что от появления в Эстонии советской власти могли пострадать и русскоговорящие люди. Поэтому мне и важно об этом напоминать. И еще один момент. Не знаю, как вы, но я просто ненавижу выражение «Не все так однозначно». Это безошибочный индикатор нравственной размытости. Когда я впервые открыл следственное дело и углубился в чтение, для меня не стоял вопрос о том, где абсолютное зло. Ничем нельзя скрыть то, что признание было выбито насильственным путем. Человек, который сначала говорит одно, а потом совсем-совсем другое, – это сломленный человек. Так что чтение следственных дел для меня – это еще и антидот против современной пропаганды.

- Сейчас люди, для которых «не все так однозначно», просто уходят от ответственности за свои слова. Читая следственные дела, вы можете проанализировать письменный текст. Современная пропаганда часто представляет собой крик. А шум труднее анализировать.

- Пожалуй, соглашусь. Большую часть своей научной жизни я писал о государственной идеологии, получающей ясное воплощение в тексте. Но однажды я оказался рядом с работающим телевизором и услышал, кажется, Владимира Соловьева. И внезапно ощутил, что поддаюсь – ведь напор так силен. И это неуловимая современность, а не управляемое наследие, с которым я до этого имел дело. Мне стало очень страшно, и я прибегаю к антидоту. Однажды я читал групповое дело, где офицеры Северо-Западной давали показания друг на друга. И вдруг я начал понимать, что все сходится, и никакими фактами нельзя опровергнуть тот кошмар, который вырисовывается из их слов. Только чтение до конца приводит в чувство – там есть справки о реабилитации.

Жалоба сапожника, поданная советским органам в 1940 году, в связи с тем, что он был осужден советскими властями как эстонский шпион в 1937 году после нелегального перехода границы. Фото: личный архив

- Действительно, метаморфоза с языком. Как ее можно описать?

- В речи появляются характерные клише. Например, человек писал показания на себя на прекрасном русском языке и везде вставлял чужой эпитет «антисоветский». Встречался и такой прием, когда показания писались собственноручно, и автор тщательно следил, чтобы советский язык не проник в его письменную речь. Однако намного чаще мы видим, что от допроса к допросу люди повторяют слова следователя, внося все меньше изменений.

- Повторенье – мать ученья…

- Да, и в итоге человек собственноручно пишет признание теми словами и конструкциями, которые были усвоены на допросах.

- Есть ли какие-то люди или группы, которые вызывают ваш повышенный интерес?

- Да, это те, кто были связаны с Северо-Западной армией, а после ее расформирования входили в те или иные союзы. Особенно трагична была судьба тех, кто присоединился к РОВСу (Русский Общевоинский Союз – организация, основанная бароном Петром Врангелем в 1924 году ради сохранения кадров русской армии за рубежом – прим. ред.). Учитывая целенаправленную борьбу советских спецслужб со структурами Белой Армии, аннексия стран Балтии в 1940 году значила для членов РОВСа, как правило, расстрел. Можно сказать, что это был отложенный акт Гражданской войны.

Иллюстрация из журнала РОВС «Часовой» и нагрудный знак организации. Фото: Wikimedia Commons

- Вы сказали – как правило. Были исключения?

- Мне попался сюжет о генерале царской армии Алексее Штубендорфе, который служил в Красной армии, а в 1922 году оптировался в Эстонию и вступил в РОВС. В 1940 году его, конечно, арестовали и этапировали в Ленинград. Там такого же калибра люди шли на расстрел. Но в январе 1941 года между СССР и Германией заключается договор, согласно которому лица немецкого происхождения из аннексированных СССР стран Балтии могут выехать в Германию. Штубендорф в это время еще не был приговорен к расстрелу, поэтому его освободили, отвезли в Эстонию и выдворили в Германию. Где он и умер в 1959 году, не дожив месяц до 82 лет.

- Это, мягко говоря, необычно.

Да уж. Но это балтийский немец. Но можно было и не быть немцем. Павел Алексеевский – также член РОВС, но у него жена немка. Как следствие – он также выдворен в Германию, где умирает в 1970 (!) году. По материалам дела не видно, был он завербован или нет. Меня поразило, что царский офицер может вот так взять и выйти из советской тюрьмы. И все это лишь потому, что между нацистами и советами были особые соглашения…