Художественная литература имеет право на собственный контекст. ды настольно обогнала литературу в популярности, что к вымышленным героям читатели относятся как к реальным людям. И никто уже не хочет знать, пишет Елена Скульская, что есть разница между высказыванием персонажа и высказыванием автора.
Мне рассказывали эту историю артисты московского театра, в котором шел легендарный когда-то спектакль «Гроза»: и в столице постановка пользовалась огромным успехом, и на гастролях играли в переполненных восторженных залах.
Приезжают они как-то с шефским спектаклем в большую воинскую часть. Играют в клубе. И ничего не могут понять.
Как известно, главная героиня Катерина — луч света в темном царстве, и ее заедает злая свекровь Кабаниха. Так вот, в воинской части все реплики Кабанихи зрители приветствуют несмолкаемыми овациями, а Катерину встречают шиканьем. Еле-еле доиграли…
А объяснилось все очень просто: сидели в зале солдаты, почти у каждого дома осталась жена или невеста, и так хотелось солдатам, чтобы не загуляли молодухи, чтобы непременно дождались, и было бы здорово, если бы за ними присмотрела какая-нибудь Кабаниха.
Эту историю можно было бы вспоминать как анекдот, если бы он не становился повсеместной практикой. У искусства сегодня все чаще отнимают его суверенную территорию, рассматривают любое произведение как фотопортрет, сделанный в жанре бытового реализма.
Педагоги, читающие в Америке курс русской литературы, наталкиваются на специфическое понимание «Собачьего сердца» Булгакова. Профессор Преображенский — герой, несомненно, отрицательный, отталкивающий.
Он издевается над животными, ставит над ними опыты. Режет кроликов, собаку перекроил в человека, а потом вернул в собачье состояние. Кроме того, он не любит пролетариат, не хочет давать приют бедным, помогать голодающим детям.
Можно ли объяснить читателям, ставящим знак равенства между искусством и своей регламентированной политкорректностью жизнью, что Булгаков писал о людях с собачьими сердцами в кожаных куртках, которые начинали с уничтожения кошек, а потом охотно переходили к уничтожению людей?!
Объяснить, что литература пользуется метафорой, образом, загадкой? Что фотографический реализм нужен газете, живущей бабочкиным днем, а не искусству, нацеленному на будущность?
В ближайшие дни издательство Menu Kirjastus выпустит в русском переводе книгу Леэло Тунгал «Пошли смешинки на Певческий праздник».
Там, говоря схематично, складывается такая картина: в большой и дружной семье, собирающейся на Певческий праздник, есть только один неприятный тип — дядя Виктор. Он и от воспитания ребенка был отстранен, он и на Певческом празднике выпивает, он и на отечество жалуется.
И вот некоторым людям, имеющим, правда, косвенное отношение к изданию, пришли в голову осторожные соображения: не обидит ли русского читателя имя Виктор? Не заменить ли его, скажем, на Калевипоэга, чтобы не было сомнений — Виктор такой же эстонец, как и остальные персонажи книги.
Можно, конечно, в запальчивости начать пространный ответ с очевидного: «Виктор» переводится с латыни как «Победитель», имя в той же мере русское, эстонское, как и, например, французское, но кто же этого и без меня не знает?!
Недавно в Таллинне выступала известная русская писательница из Израиля Дина Рубина. Книги ее переведены и на эстонский язык, пользуются большим спросом у читателей. У Дины был творческий вечер в Тарту, собралось много народа, в зале звучала эстонская речь.
Дина, тронутая вниманием и будучи человеком вежливым и интеллигентным, начала так: «Я бы с радостью провела нашу встречу на вашем прекрасном языке, но, к сожалению, я не могу этого сделать. И мне придется обходиться своим, уж каким есть, русским».
Для Дины это была самая обычная фигура любезности, но после творческой части к ней подошли обиженные и сказали: «Зачем вы так демонстративно унизили наш великий и могучий русский язык? Зачем вы встали на сторону его гонителей?»
Чем дальше уходит от нас советская власть, тем яростнее за ее принципы цепляются люди, которые, казалось бы, и не имели даже к ней прямого отношения. Но строить жизнь по инструкциям ведь так просто и приятно!
Так вот, при советской власти была строгая национальная «разблюдовка»: евреи, например, во всех произведениях должны были быть персонажами положительными.
Каким бы ни был государственный антисемитизм, какими бы ни были ограничения для евреев при поступлении в вузы, как бы ни оберегали от них руководящие посты, — в литературе евреи, особенно, если они служили в торговле или были зубными техниками, или ювелирами, — непременно должны были быть кристально честными людьми.
Русские писатели имели право только на русских отрицательных персонажей, а узбеки, татары, грузины, армяне обязаны были быть в их сочинениях добрыми и порядочными. Исключения делались лишь для украинцев, поскольку они и не считались чужими, а среди своих могут быть и негодяи.
В советских национальных литературах — эстонской, латышской, молдавской и так далее, — плохими могли быть, соответственно, эстонцы, латыши и молдаване, а русские были хорошими, пока до них не добиралась родная литература.
Писатели, чьи произведения рассматриваются исключительно в разрезе геополитическом, заведомо обречены на обвинения в преступлениях против человечности.
У порядочного писателя политика обычно не входит в систему ценностей, а потому, сочиняя, он редко прислушивается к тому, что сообщают ему в телевизионных новостях или пишут в газетах.
Но журналистика в последние годы настольно обогнала литературу в популярности, что к вымышленным героям читатели относятся как к реальным людям, выступившим с официальными заявлениями.
Никто уже не хочет знать, что есть разница между высказыванием персонажа и высказыванием автора, есть разница между высказыванием автора и человеческой позицией писателя, как минимум, она может состоять в том, что в художественном произведении существует прием доказательства от противного, сатира, гипербола, литота и так далее.
А то ведь можно вызвать какого-нибудь персонажа на суд зрителей да и влепить ему «десятку» без права переписки!
Недавно мне довелось посмотреть новую постановку «Гамлета» в лондонском театре «Глобус». В сцене безумия Гамлет появляется в костюме правоверного еврея с кипой на голове. При этом и кипа, и длиннополый сюртук у него — малинового цвета, как у кардинала. Да и ермолку — пилеолус — кардинал носит именно такую!
А Розенкранц и Гильденстерн — бывшие друзья — появляются в турецких фесках. Значит, они, вероятно, стали мусульманами.
А о чем говорить иудею (или католику) с мусульманами?!
Забавное, смелое и современное решение. Но ведь можно посмотреть на него и по-другому, с точки зрения политкорректности.
Значит: режиссер вместе с артистами издевается над тремя религиями одновременно! При этом (так как Розенкранц и Гильденстерн мертвы) пророчит гибель тем, кто исповедует ислам.
И очень просто! — как говаривал Шариков, а Иванушка Бездомный мог бы рекомендовать отправить этого режиссера вместе с Кантом в Соловки.
Впрочем, я не сомневаюсь, что найдется много писателей, которые захотят вернуть себе популярность именно таким способом: способом политической цензуры. Пусть бы опять изучали сочинения под лупой, пусть бы равнодушные к искусству чиновники запускали свои жирные, как черви, пальцы в строчки стихов, пусть бы героев проверяли на вшивость: партийную принадлежность.
Чиновники, ничего не смыслящие в жизни, охотно пойдут инспектировать то, в чем они смыслят еще меньше — вдохновение, озарение, мысль, чувство. Пойдут проверять, как говорила Белла Ахмадулина: «одаренных Богом, кто одаряет и каким путем?»
Искусство, как Атлантида, норовит утонуть. Остальные острова — все на одно лицо. Придет человек с «мыльницей» и снимет, а потом размножит снимки. И все будут довольны. Главное, выстроить на этих снимках всех точно по росту, старшинству, половым и национальным признаком.
Потому что нет никакой другой жизни, кроме той, что есть на снимке. И не будет.