Идущий на сцене Vaba Lava спектакль честно рассказывает о том, что эстонцы думают о русских, а русские – об эстонцах. Но это – не конец истории. Как выйти из пространства взаимной неприязни?
«Я скорее станцую с тобой»: да здравствует кореизация Эстонии! (3)
Обращаем ваше внимание, что статье более пяти лет и она находится в нашем архиве. Мы не несем ответственности за содержание архивов, таким образом, может оказаться необходимым ознакомиться и с более новыми источниками.
1 октября в рамках кураторской программы Vaba Lava в Таллинне состоялась премьера спектакля «Я скорее станцую с тобой» (Ma pigem tantsiksin sinuga), постановленного силами Олега Сулименко (Вена/Москва), Vaba Lava и театра R.A.A.A.M.
Таллинн-2035: корейское сердце Европы
Формально «Я скорее станцую с тобой» – «интеграционная» постановка, которых у нас было не так уж много – и далеко не все они были сколь-нибудь примечательны. Когда искусство связывается с политикой, особенно с национальной, особенно в Эстонии, ему надо бить точно в цель и при этом ни черта не бояться. Иначе последний лицемер, вяло похлопав, уйдет с чувством, что наблюдал в театре «случай так называемого вранья».
К счастью, спектакль Сулименко убийственно точен, как и недавний совместный проект Русского и Таллиннского городского театров «Со второго взгляда». Может, потому, что одну из главных ролей в «Я скорее станцую с тобой» исполняет Мари-Лийз Лилль, актриса, ставшая соавтором «Со второго взгляда». Ей явно небезразлично то, что происходит в нашей с ней стране. Драматургия постановки – заслуга Пирет Яакс и Томаса Франка из Вены.
Начинается спектакль не с современности, а с фантазии о будущем: в странном выпуске новостей узкоглазая виртуальная ведущая на корейском (!) рассказывает о том, как через 20 лет Таллинн станет восьмимиллионным городом и вдобавок сердцем Европы. А будет так: Латвия вышла из ЕС, разразился кризис, от союза откололись Франция и Германия, между тем после смерти очередного вождя КНДР Европу наводнили корейцы, огромная их часть осела в Эстонии; прежние европейские столицы утратили былую славу, их место заняли Одесса, Выборг и, да, супермегаполис Таллинн. Климат тоже изменился: в Таллинне теперь суровая зима – и очень жаркое лето. Такое жаркое, что повсюду растут пальмы.
В 2035 году в Эстонии в ходу четыре языка: корейский, эстонский, русский, английский. Вот отчего виртуальная девушка вещает на языке Ким Ир Сена и Хон Гиль Дона, а наверху экрана бегут титры на остальных языках. Может Эстонская Республика так удивительно преобразиться? Почему нет: за последние 20 лет мы изменились сильнее некуда, то ли еще будет. Но вот новости заканчиваются – и нас переносят обратно во времени, в 2016 год, в сюрреалистическую телепрограмму, с которой все началось.
По форме это, опять же, интеграционное ток-шоу. Предполагается, что гости проговаривают все свои национальные обиды, после чего их учат танцевать друг с другом. Гостей четверо – по паре эстонцев и русских: Настя (Анастасия Курчикова) – студентка ТУ, учится на русской филологии; Герли (Герли Розенфельд) – пиарщица футбольной команды; Марина (Марина Громова) – бывшая учительница, ныне работает с безработными; Уно (Уно Трумм) – историк.
Ведущих тоже двое: эстонка Мари-Лийс (Мари-Лийс Лилль) и русский Николай (Николай Бенцлер). Ведущие бомбардируют гостей разными вопросами, а гостям нельзя врать, они должны отвечать откровенно и нелицеприятно. Любой ответ звучит на двух языках – его переводят ведущие, в меру знания другого языка, конечно. Временами они ошибаются, возможно, намеренно, и это добавляет интриги.
Вопросы ведущих – плоть спектакля. Два часа кряду зал затаив дыхание наблюдает за вивисекцией, скажем так, эстонско-русской Эстонии. Поднимаются любые запретные темы, обсуждаются любые вопросы, вытаскивается на свет всё взаимонепонимание, накопившееся за годы и десятилетия.
Готовы ли вы умереть за Эстонию?
...Что в Эстонии делают войска НАТО? Почему эстонцы считают героями предков, воевавших за нацистов? Каковы три качества настоящего эстонца? Что будет, если подерутся Путин и Обама? На кого похож типичный эстонский русский? Кто более страстен – русский мужчина или эстонский? Нужно ли сохранять русские школы в Эстонии? (Этот вопрос адресован еще и избранной публике, которая сидит с двух сторон сцены и изображает публику на ток-шоу; Мари-Лийс предлагает тем, кто за русскую школу, пересесть направо, а тем, кто против, налево; на спектакле, который видел я, тех, кто за, оказалось несколько больше, мест справа хватило не всем, но это никого не остановило.) Правда ли, что Путин – величайший лидер в мире? Умен ли Таави Рыйвас? Правда ли, что Путин – диктатор? Кто такая Керсти Кальюлайд? Врет ли эстонская пресса? Что Эстонии делать с русскими, у которых нет гражданства? Почему русские не уезжают отсюда в Россию? (Уно: «Потому что пока не поступило такого приказа». Зал смеется, но как-то нервно.) Боитесь ли вы чеченцев в Ласнамяэ? Из каких стран нужно пускать в Эстонию беженцев? И стоит ли? Живут ли в Эстонии фашисты? Что в Советском Союзе было лучше, чем в независимой Эстонии? Что в независимой Эстонии лучше, чем в СССР? Готовы ли вы предать Эстонию за миллион евро? А если Путин скажет, что если вы не предадите Эстонию, он убьет вашего племянника? Готовы ли вы умереть за Эстонию? Готовы ли вы к тому, что за Эстонию умрет Мари-Лийс? И так далее, и так далее, и так далее...
Маленький шедевр тут – вопрос к Насте: «Есть ли в Эстонии памятник, который сильно оскорбляет русских?» «Вот такой памятник, – уточняет Мари-Лийс экспрессивно, – что посмотрел на него – и всё, блин, сразу оскорбился!» Это, конечно, намек на Бронзового солдата, вроде бы оскорблявшего эстонцев. Настя что-то говорит про Крест свободы, но неуверенно. Оно и понятно: нет в Эстонии такого памятника, и зеркальный вопрос лишь подчеркивает, какой абсурд стал поводом для апреля 2007-го.
Ответы, естественно, разнятся, и очевидно, что Уно и Марина, люди старшего поколения, смотрят на вещи радикальнее, чем Настя и Герли. Настя, впрочем, вообще пофигистка, а Герли – не совсем, она уже против беженцев, например. Сложно сказать, насколько образы, которые создают исполнители, коррелируют с их личностями. Однако швов не видно: кажется, что все четверо отвечают искренне.
Информационное пространство спектакля насыщается быстро, как губка. Да, все мы, и эстонцы, и русские, отдаем себе отчет в том, как далеко тут у нас всё зашло. Но лишний раз напомнить о том, как широка бездна между общинами, как кошмарна и безнадежна в Эстонии the big picture, «большая картина», – важно.
Иногда в глубине сцены возбуждается и начинает двигаться картонный всадник в футуристическом шлеме и с каким-то страшным лучеметом в руке. Видимо, это олицетворение вражды, которая, как быстро понимает самый благодушный сторонний наблюдатель, в Эстонии кипит, пусть и под спудом скандинавской флегматичности. Разжигать здесь ничего не надо – всё, что можно, уже разожжено.
И все это время Мари-Лийс танцует.
Ее танец сложно описать. Собственно, это не танец даже, а нечто сродни джазовой импровизации, в которую вплетаются всё новые темы, только инструмент здесь – не саксофон и не ударные, а тело красивой женщины. Воплощенная красота танцует меж участников ток-шоу, прыгает, бегает, вертит головой, выделывает разные фигуры руками и ногами – словно бы в ожидании: может, кто-нибудь наконец перестанет отвечать на вопросы, выйдет из пике вражды, выплывет из воронки взаимных обвинений – и тоже пустится в пляс.
Все божьи дети могут...
Произойдет это или нет, и с кем, и почему – не скажу: пусть останется интрига. Важно другое: цель постановки – передать этот импульс зрителям обеих национальностей: слушай, может, лучше нам с тобой станцевать, чем вот так вот? А?.. Нет, ну правда. А не послать ли нам с тобой – вот лично нам с тобой – всю национальную фигню подальше? И тогда, может, ты согласишься, что депортация – это был ужас и кошмар. А я соглашусь, что русские школы закрывать не надо.
На деле всё несколько глубже. В спектакле есть монологи с (относительно) синхронным переводом на большом экране. Один из них, финальный, расставляет точки над «ё». Мари-Лийс рассказывает о том, где она была в первую «бронзовую ночь». А была она в театре, где играла в эпизоде в каком-то спектакле, и актеры за кулисами, позабыв про искусство, говорили, что теперь-то русские показали истинное лицо, теперь-то понятно, кто рядом с нами живет, а Мари-Лийс ничего не отвечала, ведь ее дедушка воевал не за Гитлера, а за Сталина, потому что вырос в Нарве в 1920-е, рос в бедной семье, часто им нечего было есть и не в чем ходить, и он, конечно, верил в коммунизм и в то, что однажды у его семьи появятся теплые сапоги, вот и пошел воевать в Красную армию, и Мари-Лийс отлично понимает, почему...
Этот монолог пробивает, может быть, сильнее всего остального. И вдруг (уж простите, я расскажу, – не все смогут посмотреть спектакль) рассказ Мари-Лийс становится странным: «Когда Сталин умер в 1963 году и через три года в Эстонию вошли французские войска, дедушка знал, что ему дорога прямо в концлагерь, потому он с другими эстонцами стал рыть туннель до Хельсинки...» Не успевает зритель опомнится, как Мари-Лийс переходит к 2007 году – как они с Колей Бенцлером шли вместе по ночному Таллинну, и говорить что по-русски, что по-эстонски было небезопасно, но они оба, к счастью, отлично знали корейский, и тут Коля сказал... Сказал нечто по-корейски. Что именно – в общем, понятно. Потому что дело совсем не в языке.
Ведь ясно, зачем всё это сделано, да? «И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя». Если двух людей разделяют история и язык – по-хорошему нужно искать другую историю и другой язык. Пусть это будет абсурдная история, в которой эстонцы, спасаясь от французской оккупации, рыли туннель под Балтийским морем. Пусть это будет экзотический язык, на котором говорят за тысячи километров отсюда.
Что угодно, лишь бы выйти из пространства вражды, где властвует картонный всадник в странном шлеме.
Звучит странно, но такие вещи понимаются не умом. Ум как раз толкает нас защищать себя, свой язык, свою историю бесконечными аргументами, а если понадобится, то и кулаками. Такие вещи понимаются сердцем. И в любом случае это такое... божественное решение, что ли, – ирреальное, эфемерное, духовное. Искусство на то и искусство, чтобы воплощать нечто подобное, но когда вокруг страна, в которой на тебя сплошь и рядом смотрят как на инородца, решиться на подобное очень сложно.
Но перемены, если они возможны, начинаются именно в этой точке. Что угодно, лишь бы выбраться за пределы бесконечной плоскости ментальной паутины. Отвечать на агрессию танцем – пусть и в душе – значит стать непобедимым. И правда, я скорее станцую с тобой. Писал же Харуки Мураками, что все божьи дети могут танцевать.