Он писал критику прозой

Настоящая встреча с читателями у него впереди, поскольку такой прозы о прозе и поэзии, которую сочинял всю жизнь Самуил Лурье, в мировой литературе не сыщешь. Фото: www.prochtenije.ru

В одном из прощальных писем Саня Лурье горько заметил, что настоящей встречи с читателями у него не получилось. «Не нужны им мои тексты, и не знаю – чьи нужны; во всяком случае, из полутора тысяч тиража «Писарева» (роман «Литератор Писарев» – прим. Е.С.) за год разошлась всего тысяча, – и, кстати, не получила ни одного печатного отклика. Во-вторых, и в самих своих текстах я разуверился. Охладел к ним. Стало все равно – прочитают, не прочитают. Такое чувство, что навязываешься. Вон сколько книг выходит каждый день. А у меня их стало как-то неприлично много, больше дюжины. Это мне не по рангу, не по классу. Раз нет спроса, зачем приставать с предложением. Тем более, что почти все напечатано. В общем, я в глубоком раздумье».

Я же отвечала, что настоящая встреча с читателями у него впереди, отвечала не в утешение, но в глубокой убежденности, поскольку такой прозы о прозе и поэзии, которую сочинял всю жизнь Самуил Лурье, в мировой литературе не сыщешь.

Гении не прощают лакейства

Жизнь для него всегда была менее важна, чем литература, а литература – объемней, глубже, серьезней жизни, и внутри литературы он себя чувствовал комфортней: у него дома книги стояли высокими затейливыми стопками даже на полу, были частью интерьера, сбегая с книжных полок и отказываясь от стеллажей. Он разыгрывал с персонажами и авторами сложнейшие шахматные партии, притворяясь шекспировским шутом – позволяя фразе бежать с мыслью наперегонки куда глаза глядят.

Не перечитывая сейчас его книги, вспоминаю, например, его текст о «Капитанской дочке», где все притворщики, все самозванцы: Пугачев притворяется Петром III, это-то мы знаем и сами; но ведь и Екатерина II притворяется обычной дамой в душегрейке, которой случается бывать при дворе; притворяется и Маша Миронова, делая вид, что не признала государыню императрицу; притворяется Швабрин, что равнодушен к Маше; притворяется Петруша Гринев, прикидываясь недорослем; притворяются его родители, записывая, по обычаю времени, Петрушу в полк, когда матушка была еще только брюхата им. Притворяется и Пушкин, будто разговаривает с читателем доверительно и простодушно.

Фразы, которые он позволяет себе, говоря о гениях, никому не позволены: «Пушкин всю жизнь был Дантесом»; о Салтыкове-Щедрине – «Ум, в точности передразнивающий бессмыслицу мира. Свинцовая латынь подцензурного красноречия»; «...Мы любим не сказки Андерсена... но сказку о его сказках». Он разговаривает с гениями так, как Бог на душу положит, потому что гении для него – не начальство, не высшая инстанция, не значительное лицо, но достойные собеседники и не прощают лакейства.

В литературе мы не найдем почти примеров изображения гениев персонажами, разве что о гениях пишет гений, и то не всякий решится. Булгаков, например, воздержался выводить Пушкина в пьесе «Последние дни»; для Самуила Лурье не было такой проблемы, он жил среди гениев прошлого, говорил с ними запросто, был понимаем ими и – зачастую – не понимаем другими.

После выхода книги «Изломанный аршин» (сначала она печаталась главами в журнале самых близких друзей Самуила Лурье – в «Звезде») я написала ему письмо, где отдавала должное этому, на мой взгляд, уникальному творению, где нет ни одного лишнего слова, где проза доведена до безупречности и непреложности стиха, который хочется и зазубрить и запомнить наизусть, по совету Пастернака. Где, в частности, речь идет о справедливости и порядочности, которые оказываются для автора выше и даже важнее гениальной литературы, не поглощаются ею; не под-разумевает высшая эстетика непременно этику, как уверял один из самых ценимых Лурье поэтов – Бродский.

Саня ответил: «Я устал и поэтому отвечаю сентиментально. Спасибо, моя дорогая, за то, что Вы всегда относились ко мне так, как относились. Возможно, я и стоил такого отношения. Но, кроме Вас, этого никто не знал». Конечно, знали все, кто читал внимательно Самуила Лурье. В ранней молодости, в начале 70-х годов минувшего века, Сергей Довлатов показал мне журнал «Аврора» с рецензией Лурье и сказал: «Так пишет гений».

Эти исчерпывающие мелочи

Почему-то мне совершенно неуместно сквозь слезы вспоминается, как встречали этот, 2015 год в редакции «Звезды». Накрывали стол, и мне выпало нарезать какой-то редкий даже по нынешним изобильным временам сервелат – его поручил принести в редакцию к новогоднему столу Саня Лурье. Совершенно непрактичный человек, совершенно равнодушный к быту, деликатно создаваемому вокруг него женой Элей. То есть он знал множество уникальных деталей быта, если они пригождались творческому портрету его героя: однажды он вел по Петербургу Достоевского нас с Николаем Крыщуком, и какие-то случайные прохожие, увязавшиеся за его словами, стали задавать ему уточняющие вопросы от беззастенчивого потрясения его знаниями. И он охотно отвечал...

Очень любил сладкое и немного стыдился этой слабости. А на новогодний стол своим питерским друзьям позаботился организовать из Америки идеальную толковую закуску. И я хорошо справилась с нарезкой – не круглыми ломтями, как режут вареную «докторскую», а наклонными большими овалами, как в буфете богатых театров. И меня похвалили.

И не могу даже теперь объяснить, почему все это уже имело отношение к истории литературы, к судьбе поколения, к тем людям, которые жили и живут без суетливого лукавства, без выгоды, расчета, но легко – то есть мучительно – опираясь исключительно на совесть и талант; Андрей Арьев и Яков Гордин – соредакторы объявили тогда, что в первый номер нового года успела попасть повесть Сани «Меркуцио», посвященная Геннадию Комарову... Начинается так:

«Составляю предложения. Скрепляю обдуманную, по возможности, лексику – осмысленным, по возможности, синтаксисом. Никогда ничего другого не умел – умею ли все еще? Какие там, на гаснущем багровом небе внутри черепа беззвучно рвутся по швам облака. Словесный автоскан головы. Забавляюсь, короче. Je m’amuse. Как Фердинанд VIII. Как Франциск I. Посему и считалка – не: шла машина темным лесом за каким-то интересом, – а из Жуковского: Перед своим зверинцем с баронами, с наследным принцем король Франциск сидел. С высокого балкона он плевал, – короче, все равно выходи на букву С. Или Л. Или Ш».

Он переживал, что в воспоминаниях его слова будут шулерски передернуты, переиначены, перекошены. Но так ведь всегда бывает с воспоминаниями. Много лет назад, сочиняя о своих друзьях документальную повесть, я описала такой эпизод: поздним вечером в Доме творчества писателей в Комарове выпивала большая компания. Не хватило. Возникла версия, что у Сани Лурье, который давно отправился спать, вдруг да и припрятана маленькая.

Положили, что пойти за ней должна я – единственная дама в компании; Саня, было решено, даме не откажет. Я пришла, Саня что-то читал, я, помявшись, начала издалека: «Тут так холодно, Саня! Я все время мерзну!» «Зачем же вы мерзнете, – отозвался Саня, – бросьте эти рахметовские штучки; у меня есть в номере второе одеяло, совершено мне не нужное, забирайте!»

С тем я и ушла. И описала, значит, эту легкую Санину издевку над нашей засидевшейся компанией. Саня прочитал и дал свое согласие на публикацию. Повторюсь: прошло много лет. Но буквально месяц назад в шутливой записке из Америки Саня написал: «Думаю, я могу к Вам обратиться с маленькой просьбой, ведь тогда в Комарове я дал Вам то ли одеяло, то ли маленькую». То есть, конечно, пошутить пошутил, но послал тогда на наш стол свою заначку, а я об этом не написала, сочтя, что для повести будет выгоднее оборвать эпизод...

Почему-то эта ерунда теперь очень важна, как и все, что связано с Самуилом Лурье. Важно не только то, что он написал, но и что говорил, каким был в ничтожных мелочах. Именно ничтожные мелочи порой говорят о человеке больше, чем многословные полотна.

Я помню, как меня пора-зила его реакция на мои слова об одном человеке (которого он не знал): я рассказывала некую забавную историю об этом человеке и завершила ее так: полагаю, он был стукачом. Саня (он говорил всегда очень тихо) закричал, если так можно сказать, закричал навзрыд: «Никогда не смейте так говорить о людях, если не обладаете стопроцентными доказательствами! Как это можно полагать?!! Это ведь несмываемый позор для живого человека!!!»

Он обязал себя быть равным во всем своим текстам – то есть быть безупречным. Наверное, это невозможно, наверное, он был таким не со всеми и не всегда. Но в нашей дружбе, которая насчитывает десятилетия, он был именно таким и только таким.

Самуил Лурье (1942–2015)

• Самуил Аронович Лурье – русский писатель, литературный критик, историк литературы.

• Родился в Свердловске в семье филологов.

• Окончил филологический факультет Ленинградского государственного университета.

• Работал учителем в сельской школе, сотрудником Музея Пушкина в Ленинграде. Дебютировал как критик в журнале «Звезда» (1964).

• Печатался в газетах и журналах Петербурга, Таллинна, Москвы, Парижа, Дортмунда и др., ряд статей публиковал под аллонимом С. Гедройц.

• Книги: роман «Литератор Писарев», «Толкование судьбы» (эссе), «Разговоры в пользу мертвых» (эссе), «Муравейник», «Нечто и взгляд», «Сорок семь ночей», «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма», «Изломанный аршин» и др. Автор около тысячи публикаций в периодической печати.

• Последние годы жизни проживал в США.