Изменял жене — не получишь страховки

Елена Скульская, литератор Фото: Pm

Общий случай, за которым не видно конкретного человека, всегда выглядит прекрасно. Как только ты просишь чиновника войти в твое положение, рассмотреть твою конкретную ситуацию, как становишься мерзким кляузником, пишет Елена Скульская. Ее волнует тема  доброты, как составляющей профессии тех, кто по долгу службы общается с самыми обычными людьми. 

Я не очень сильна в философии. Моего уровня хватает, чтобы понять Шопенгауэра — философа для обывателей.

Он настаивает на врожденной, природной доброте человека и доказывает свое утверждение на таком примере: если на улице вы увидите, как обижают ребенка или собаку, то непременно откликнитесь, вмешаетесь и поможете слабому.

Понимать-то я понимаю, но не уверена, что Шопенгауэр взял этот пример из реальной жизни, с которой очень мало сталкивался. Вот, например, Конфуций заметил: «Не печалься, что люди не знают тебя, печалься, что ты не знаешь людей». Может быть, Шопенгауэру следовало печалиться? О том, что он не знал людей?

Меня волнует тема доброты. Не только как философская категория. И не только как достоинство моих близких и друзей. Меня волнует доброта, как составляющая профессии тех, кто по долгу службы общается с людьми.

Обязан ли администратор, чиновник, начальник, полицейский, врач и так далее и так далее быть добрым? Человечным? Понимать, что проситель — существо не второго и третьего сорта, а того же, что и тот, к кому он пришел просить.

Только что я посмотрела потрясающий фильм испанца Родриго Кортеса «Погребенный заживо». Это публицистическое артхаусное высказывание высочайшего накала. Американский водитель грузовика, сыгранный Райаном Рейнольдсом, приехавший подработать в Ираке, становится заложником; его живого заколачивают в гроб и зарывают в землю.

При нем оказывается мобильный телефон и зажигалка. Два часа он в лихорадочной надежде звонит во все инстанции с криком о помощи, натыкаясь везде на формализм, расчет, равнодушие, которые отсылают нас к самым ужасным фантазиям Франца Кафки и при этом совершенно обыденны и реалистичны.

Американский наниматель вежливо и методично объясняет герою, что он уволен. Уволен за связь с девушкой из пищеблока базы, что такой пункт есть в контракте — неформальные отношения в командировках не поощряются фирмой, а потому после смерти героя его жена не получит страховку. Его успеют выгнать со службы, пока он еще живой лежит в гробу…

Вежливый разговор
И при этом все без исключения разговаривают вежливо и корректно, держась намертво буквы закона и инструкции.
- Вы звоните из гроба? — переспрашивает работница администрации.
- Из гроба!

- А откуда у вас телефон? А это ваш личный телефон или вы его у кого-то одолжили? Назовите номер вашего телефона!

По другому номеру звучит бравурная музыка и рекламный голос сообщает: «Вы набрали номер такой-то службы. В мире, охваченном глобализацией, мы стараемся делать все возможное для наших клиентов, осуществляя строго индивидуальный подход… А дальше включается режим ожидания…»

… Боже, как это похоже на то, с чем мы сталкиваемся каждый день! Общий случай, за которым не видно конкретного человека, всегда выглядит прекрасно. Как только ты просишь чиновника войти в твое положение, рассмотреть твою конкретную ситуацию, как становишься мерзким кляузником.

У меня есть маленький рассказ — герою снится повторяющийся сон: он видит операционную, привязанного к столу человека с вырезанным к­ус­ком плоти и видит хирурга, сидящего возле кастрюльки с кипящим супом.

Герой во сне влетает в операционную и стыдит хирурга, страшно кричит на него. Тот, устыдившись, поднимается, подходит к страдальцу и предлагает и ему попробовать супу из его же мяса. И говорит ласково-ласково: «Съешь хоть ложечку!»

… Несколько дней назад я послала в полицию очередную жалобу на ресторан «Fish & Wine», расположенный в нашем доме, в котором был устроен очередной ночной дебош после мирных договоренностей и трехмесячного перемирия. Адресовалась лично к чиновнице, ведающей нашим участком.

Позвонила ей. Разговор шел четко по сюжету фильма «Погребенный заживо».
- Мы вам очень сочувствуем, но ничем не можем помочь! — плачущим голосом откликнулась она. — Мы можем призвать к ответу частное лицо, но не ресторан. Вот если будут шуметь ваши соседи, мы их оштрафуем, а ресторан мы даже оштрафовать не можем.
- А соседей, значит, можете оштрафовать?

-  Соседей можем, а ресторан — вне нашего влияния.
- Изложите, пожалуйста, мне это письменно.
- Письменного ответа не будет.

- Почему? Если вы говорите правду, то пришлите мне ее в письменном виде!
Да потому, что я, оказывается, не умею составлять заявления, что по электронной почте они вообще не действительны, что полиция принимает заявления только в качестве информации, а не руководства к действию…

Слова на ветер
Аналогичный разговор у меня неизменно происходит и с другой чиновницей — из Горуправы центрального района. Она всегда вежливо меня выслушивает, советует поговорить с некой Моникой — владелицей ресторана, более того, берется поговорить с ней сама и попросить не убивать жильцов дома, а позволить им еще немного пожить.

Я всегда благодарю от всего сердца. А между тем именно эта г­ос­пожа чиновница и ее коллеги из года в год выдают ресторану лицензию на работу до часа ночи, никак не оговаривая отношения с жильцами и не учитывая их интересы.

И ведь знает прекрасно чиновница, что не успеет очередной ресторан открыться в нашем доме, как пойдут в ее адрес жалобы, как начнутся звонки, как люди будут по ночам вызывать попеременно полицию и «скорую», знает, что между рестораном и жильцами нет  звукоизоляционной стенки, и нам слышны даже шорохи и позвякивания приборов, не говоря о так называемой музыке, — низкие частоты просто делают нас инвалидами.

Об отсутствии звукоизоляции знает и родимый Союз писателей, знает, но всякий раз сдает в аренду неприспособленное для нынешней музыкальной «культуры» помещение. Жильцы нашего дома все больше и больше становятся похожи на безногих, у которых везде требуют справку об инвалидности.

Я вот думаю: неужели в нашу историю не может включиться понятие человечности и доброты? Мысль, что благополучие строится на крови и слезах других людей, не отравляет ли радость от прибыли? Хорошо ли спится той самой Монике — владелице ресторана, пока жильцы нашего дома глотают валидол и измеряют давление?

О чем думает и не мучается ли совестью руководство Союза писателей, самой профессией призванное сеять разумное, доброе, вечное и, несомненно, читавшее Достоевского, который уверял, что все счастье мира не стоит одной слезы ребенка…

…На прошедшем недавно с необыкновенным успехом кинофестивале «Темные ночи» было довольно много добровольных помощников. Представляя несколько российских фильмов, я познакомилась со студентками отделения рекламы, менеджмента и связи с общественностью, которые работали бесплатно, из одного интереса.

На мой вопрос, почему они взялись за безумно хлопотливое и утомительное дело, девушки ответили, что хотят за время учебы в университете научиться самому главному — общению с людьми.

Человек человеку
Для них в это понятие входит очень многое: умение слушать, понять, помочь, разобраться, быть полезными. При этом они, само собой, прекрасно будут справляться со своими прямыми обязанностями. Но какие-то удивительные педагоги объяснили им, что самое главное — реальные люди, реальный человек, чья жизнь достойна того, чтобы ее учитывать, совершая те или иные свои действия.

Дело, может быть, не в коли­чест­ве прочитанных книг и увиденных фильмов, не в дипломах и научных степенях, не в материальном благополучии или бедности, дело просто в способности пожалеть, протянуть руку, пойти навстречу. И пойти навстречу не сильному, а слабому, не победителю, а побежденному, не главному, а второстепенному человеку, не хозяину, но зависимому.

Я никогда в жизни никем не командовала и никогда не отвечала ни за кого, кроме себя, никогда не с­ос­тояла ни в одной партии, политика не входит в систему моих жизненных ценностей. Но как всякий, попавший в кафкианский сюжет, я начинаю грезить утопиями.

А жизнь трезва и строга: человека разрушить очень легко, превратить его жизнь в ад легче легкого. Сидят в своих кабинетах сотни и тысячи чиновников. Они страшно заняты. У них мало времени. У них страшно важные дела. Им нет до вас дела.

Вы им мешаете. Вы мешаете им делать бессмысленную и никому не нужную работу роботов. Вы все делаете неправильно. Вы ничего не умеете. Вы беззащитны и бесправны.
А Бетховен говорил: «Я не знаю другого превосходства, кроме доброты!»