Как мы говорим на русском языке?

Елена Скульская Фото: Marina Puškar

Убогая речь говорит об убогости сознания: мы говорим так, как мыслим. Елена Скульская настаивает на том, что убогая малограмотная речь губит не русский язык, а того, кто занимается языковым насилием и развратом.

Мы живем в эпоху, когда Эллочка Людоедка, имевшая в своем арсенале примерно тридцать слов, может работать профессором Хиггинсом, специалистом по литературному языку, диалектам, просторечию и арго.

Приказ российского министер­ства образования и науки просто узаконил некоторые неграмотности и нелепости, которые давно и нагло все равно уже существуют в нашей словесности.

И не то, чтобы я не помнила пушкинских строк: «Как уст румяных без улыбки,/ Без грамматической ошибки/ Я русской речи не люблю», и не то, чтобы подобно лингвистической старой деве грезила о соблюдении мертвых, обызвестковавшихся норм, но та вседозволенность, тот унылый, скучный и бездарный разврат, который творится в употреб­лении русского языка, печалит сильно и даже вынуждает полагать, что скоро мы станем пользоваться исключительно языком жестов и будем разжалованы из говорящих в молчаливые или, например, лающие существа.

Наше положение — положение людей, говорящих вдали от своей языковой метрополии, особенно тревожно. С одной стороны, мы не улавливаем все новшества, не чувствуем языкового движения, живем в стоячей и мутной языковой воде; с другой стороны, мы активно включаем в свою русскую речь для простоты обхождения эстонские слова, конструкции, обозначения, не понимая, что они заставляют нашу речь мутировать, отнимают у нее строгую принадлежность.

Как ни странно, используют в своей речи эстонские слова чаще те, кто плохо знает эстонский язык; украсить свою речь эстонским словцом — как бы показать свою причастность к полноценной жизни государства, показать свое социальное благополучие, отгородиться от маргинальности. Для тех, кто эстонский знает хорошо, проще перейти на него при необходимости, а потом вернуться к русскому языку, чем выращивать ежедневно диких гибридов и уродцев...

Самый важный разговор

Недавно довелось посмотреть редчайшие документальные кад­ры, где Иосиф Бродский разговаривает с Евгением Рейном об особенностях четырехстопного ямба с мужскими рифмами и его отличиях от четырехстопного ямба с рифмами женскими.

Бродский по-настоящему загорается, речь его удивительно насыщена, ярка, но говорят они с Рейном для будущего фильма «Прогулки с Бродским», их слушает съемочная группа, и Рейн прерывает беседу, потому что, по его мнению, никому этот специальный разговор не интересен. Бродский кричит: «Это самый важный разговор на свете! Если они это вырежут из фильма, они вырежут кусок из себя самих!».

Да, из фильма это потом вырезали, но сейчас сделан еще один фильм, состоящий только из вырезанного и имеющий огромный успех.

Большинство моих знакомых в Таллинне позволяют себе бесконечные кальки с эстонского. Они спокойно говорят: «Это возьмет время» или даже «это берет время», они «пропагируют» и «кандидируют», думают над своим «идентитетом», «ставят крем на лицо», «курамируют» и «максуют», рассказывают об «оманиках» своих фирм, во всех фамилиях делают ударение на первом слоге.

А на что похожи титры на всех наших телеканалах? А как выглядят тексты на всех рекламных растяжках? А что нам на русском языке пишут банкоматы? Но мы все это упорно вырезаем из на­шего сознания, полагая, что главное не это, а что-то другое...

На фоне полного умирания культуры русской речи смешно спорить о «до´говоре — догово´ре» и «по сре´дам — по среда´м».

У языковой эмиграции всегда есть два пути: быть святее Папы Римского, поминутно сверяться со словарями, бояться любого сквозняка и, в конце концов, заговорить на том языке, отдающем нафталином, которым так гордилась французская эмиграция.

Есть второй путь, который дорог американской и израильской эмиграции — не бояться калек; сидеть на «китчене», брать сыр одним «писом», думать об «иншуриенсе» и «грин-карте». Кажется, мы здесь, в Эстонии, идем вторым проложенным путем.

Обезличенная речь

Вот странно: во все времена и во всех странах человек, говоривший красиво, образно, ярко, самобытно, ценился необыкновенно высоко.

Цари приманивали поэтов, но и воры на нарах делились последним куском с теми, кто умел пересказывать книги.

Влюбленные считали, что смогут добиться руки избранницы, лишь пленив ее воображение словами. Красивый Кристиан у Ростана, лишенный поэтического дара, просит уродливого Сирано говорить от его имени под балконом Роксаны; и Роксана влюбляется в речь, а не в лицо, как становится ясно в конце пьесы.

Учеными доказано, что убогая речь говорит об убогости сознания: мы говорим так, как мыслим.

Но все это в последнее время как-то само собой отменилось. Как все научились одинаково безлико фотографировать достопримечательности «мыльницами», так все научились обезличивать свою речь, — если не посмотришь на подпись под статьей, то порой и не угадаешь, кто ее написал. А ведь человек — это стиль, и по стилю следовало бы всегда узнавать автора!

Само понятие стиля стало, по-моему, чем-то почти неприличным. И некоторые редакторы (их немного, но они все-таки есть!) бестрепетной рукой вычеркивают все то, что когда-то считалось изюминкой, находкой, стилистической неординарностью. Потому что, к сожалению, не всегда могут отличить эту самую неординарность от малограмотности.

Степени хамства

Да что говорить о редакторах! Недавно мне довелось быть на научной конференции, где два доктора филологических наук, делавшие доклады о современной русской литературе, кокетливо начали свои выступления с объяснений в любви к женскому детективному роману.

Помилуйте! Женский детективный роман и так вытеснил всю приличную литературу, стоило ли ему посвящать научно-филологическую конференцию, имевшую замах на анализ современной русской литературы?!

Чем беднее речь, тем она грубее. Там, где нет мыслей, нет слов, из карманов вместе со старым сором вытряхивается заскорузлое хамство, окрик, отсылая к старому стишку:

По Невскому бежит собака,

За ней Буренин, тих и мил.

Городовой, смотри, однако,

Чтоб он ее не укусил.

Буренин — это был такой критик, обращавший на себя внимание крайней степенью грубости, хамства и клеветы.

Ну а дальше маячит только образ Шарикова; все-таки очень не хотелось бы к нему приближаться...