Квартирные страсти по-русски

Александр Хант. Фото: Николай Хрусталев

Дебютная картина российского режиссера Александра Ханта «Как Витька Чеснок вез Леху Штыря в инвалидный дом» со звездным дуэтом Алексея Серебрякова и Евгения Ткачука уже успела получить награды фестиваля в Карловых Варах и Гран-при выборгского фестиваля «Окно в Европу». Интервью с режиссером картины представляет Николай Хрусталев.

Судьба неожиданным образом сводит недавнего детдомовца, а теперь, в свои нынешние 27 лет, парня не промах Витьку Чеснока с отцом, который бросил семью много лет назад, обзавелся уголовным прошлым, стал калекой-колясочником, вышел в тираж – и кроме Витьки у него никого нет. Но Витьке на это плевать, он на вдруг объявившегося папашу и не взглянул бы, если б у того не было квартиры. Витьке давно уже хочется сбежать от жены и тещи. Если сдать отца в дом инвалидов, то квартира достанется сыну...

Режиссер фильма Александр Хант отвечает на вопросы Rus.Postimees.

– Подростком вы совершали достаточно рискованные поступки – в школе однажды прыгнули со второго этажа в сугроб, сломали ногу... Приступая к фильму, вы испытывали чувство, будто снова прыгаете в сугроб?

– Конечно, но для меня это не геройство, а работа исследователя. Такое у меня идеалистическое представление о режиссуре: это всегда исследование. А язык экрана – лишь возможность поделиться результатами поисков. Но все равно, когда приступаешь к чему-то, это всегда вызов, пан или пропал.

– Для дебюта в полном метре вы, тем не менее, выбрали достаточно необычную историю.

– Я не выбирал, получил уже готовый материал, но до этого написал сценарий про тюрьму, и к нему пришел довольно просто: в 2012 году после митинга я попал на пять суток в специзолятор, и это было такое веселое приключение, что под его впечатлением я написал про мытарства в обезьянниках. Вышло нечто вроде абсурдистское – но в итоге возникла тема.

Потом пришла новость про бунт в колонии в Копейске, я вышел на правозащитницу Ольгу Романову, а заодно понял одну простую вещь: оказывается, язык тюрем, язык воровского мира, выйдя за пределы мест не столь отдаленных, удивительно прижился в нашем быту. Мы часто пользуемся им во многих сферах, в том числе в кино. Где угодно можно с ним столкнуться. Мне стало интересно посмотреть на колонию как на сгусток отношений, которые там такие же, как в жизни, только гораздо острее.

– Вернемся к митингу 2012 года: вы поддались общему порыву или действительно чувствовали себя в оппозиции?

– Знаете, у нас скажи «оппозиционер», и сразу на человека навешивается ярлык. То же с «патриотом». Думаю, все очень просто: во-первых, нам точно нужно перестать быть такими разрозненными. Во-вторых, направление, в котором мы идем, кажется неперспективным, потому что нынешние ценности, по сути, основаны только на деньгах, все ими начинается и кончается, и, к сожалению, нам никак не найти сил, чтобы начать что-то менять. И перемены-то требуются не особо глобальные: всего лишь нужно понять, что живешь не в какой-то абстрактной, а в своей стране.

– Одним из главных достоинств картины критики называют стремление просто рассказать историю, не окрашивая ее, например, политически. Насколько это близко к истине?

– Я не верю, что Витька и Леха однотонны, они же не маргиналы. Ну или мы должны признать, что все наше общество давно стало маргинальным. Я понимаю, нельзя предлагать зрителю только то, что ему нравится, его надо втягивать в повествование, но и себя надо заставлять снимать, не думая о том, понравится это кому-то или нет. И потом, у меня нет никакого права судить героев, выражать свое суждение. Моя профессия – исследование, погружение, а вопросы воспитания связаны не столько с навязыванием морали, сколько с расширением кругозора, открытием горизонта...

– Говоря о картине, вы сказали как-то, что, работая, попали еще и «под каток дебюта»...

– К фильму я, кажется, подготовился тотально, у меня была целая книга, в которой все прописано и выверено – как, что, где будет происходить. Я человек педантичный и не понимаю, как можно что-то делать, не подготовившись. Но, конечно, и Серебряков, и Ткачук как хорошие, азартные артисты не могли не оказать влияния на работу, приноравливая картину к своим индивидуальностям, – при том, что и слышали меня, и помогали, предлагая такое, чего я вначале и не предполагал. Но я не ощущал звездного давления, хотя, я, разумеется, перед такими актерами немного робел, что для дебютанта, пожалуй, естественно. Но вообще последние два года жизни, когда занимался своим кино, стали для меня поворотными.

– Вам сейчас чуть за тридцать, это и немного, но уже и немало...

– Сейчас, мне кажется, пришло время инерции. В нулевые мы к чему-то стремились, чего-то хотели, в школе, помню, затевали КВН, театральный кружок, еще что-то такое. Буквально на наших глазах все иссякло, учителя пытались нас тормошить, предлагать – а время инерции, по-моему, все не кончается, продолжается, то есть мы не создаем ситуацию, а подчиняемся ей.

– Ваша картина начинается как комедия для попкорна – и выходит на уровень высокой драмы. В России фильм «читается» без проблем. Как «читает» его зарубежный зритель?

– Нас очень тепло принимали в Карловых Варах, но мы с чехами не так уж далеки друг от друга. Фестивальные люди из США, Франции, других стран на удивление тоже как-то отозвались на картину, они воспринимали ее как черную комедию, что на самом деле мне ближе – я хотел снять гротесковую трагикомедию. Такой реакции я был рад, хотя сам фильм, честно говоря, не люблю, у меня к ней много претензий, обоснованный претензий. Я знаю, что сделал меньше, чем мог бы.

– К добру или нет, но дебютной картиной вы установили себе планку. Что дальше?

– Сейчас я занимаюсь сразу двумя историями. Первая – остросюжетная история о вранье, ее мне предложил продюсер, и я не отказался. Вторая – личная, я собираюсь делать ее сам, за свои скромные деньги, и она про подростков. Она о трагедии, основанной, как говорят, на реальных событиях. В ней, мне кажется, много про меня в этом возрасте и про время... Я очень болею за эту историю.