Роль живого человека

Константин Лопушанский точно знает, что Стругацкие были правы: будущее создается тобой, но не для тебя. Фото: Альберт Труувяэрт

Способен ли белоэмигрант принять и понять большевика и сделаться частью новой России – страны, поголовно травмированной Гражданской войной?

Российский режиссер Константин Лопушанский прославился во время перестройки, когда вышла на экраны его нашумевшая лента «Письма мертвого человека» – умная и трагичная, как сейчас принято говорить, постапокалиптика. За ней последовали не менее интеллектуальные «Посетитель музея», «Русская симфония» и «Конец века», в 2006 году состоялась премьера не очень удачной экранизации романа Аркадия и Бориса Стругацких «Гадкие лебеди».

Новый фильм Лопушанского «Роль» вышел в прокат в этом году и был показан на кинофестивале «Темные ночи». Это не откровенно фантастическая, но и не слишком реалистическая история русского актера Евлахова, который в 1919 году, убегая от ужасов большевистской революции и Гражданской войны, на сибирском полустанке встречается лицом к лицу с красным командиром Плотниковым – и обнаруживает, что видит своего двойника. Плотников вскоре гибнет. Несколько лет спустя Евлахов, живущий в благополучном финском Выборге, решает тайно поехать в советскую Россию, чтобы сыграть роль Плотникова – но не на сцене, а в жизни.

Вдохновленный идеей театрального философа Евреинова о «театре для себя», он хочет поставить величайший актерский эксперимент и проверить себя: сможет ли он, артист, которому рукоплещет Европа, перевоплотиться в легендарного краскома, да так, чтобы никто из боевых товарищей Плотникова не учуял фальши? «Это не патриотический блокбастер», – говорит Константин Сергеевич с ноткой грусти, имея в виду, что в российском прокате такие ленты особым спросом не пользуются.

Раскол российской души

– Вы снимаете фильмы чаще, чем снимал покойный Герман, но не слишком: восемь фильмов за 35 лет. «Роль» готовилась семь лет...

– Всякий раз сложно запуститься. Когда заканчиваешь фильм, какое-то время уходит на размышления, что делать дальше. Я ведь сам пишу сценарии – в отличие от режиссеров, занятых в индустриальном кинопроизводстве. Они не успеют закончить один проект, как группа сценаристов под руководством продюсера уже готовит следующий. Я – идеолог и сторонник авторского кино. Год уходит на то, чтобы осмыслить жизнь вокруг и понять, о чем нужно высказаться. Сценарий – еще год. Мучительнее всего поиски финансирования. Мои замыслы довольно сложны, структура финансирования от года к году становится хуже. Бессмысленнее. На преодоление этого безобразия уходит время. Потом производство – на пару лет... Мне хотелось бы снимать чаще. Замыслов хватает, но... Сценарий фильма, который я хочу снимать сейчас, написан в 2010 году.

– Как появилась идея «Роли»? Вы отталкивались от концепции Евреинова?

– Нет, Евреинов возник уже в процессе изучения материала. Тут две идеи сошлись. Одна возникла в 1980-х годах: мир, стилизованный под 1920-е годы, новая поэтика, стиль прозы Андрея Платонова. Мы со сценаристом Павлом Финном хотели рассказать о писателе, похожем на Платонова: он возвращается с Гражданской, теряет память, а когда вспоминает, ощущает то же, что чувствовал Раскольников, когда убил старушку.

– Плотников–Платонов – это осознанная перекличка?

– Да, такая ассоциация... В 1990-е во мне зрела другая идея: актер, выступающий в роли другого человека, на наших глазах создающий драматургию жизни. Мистика актерской профессии... Но эти идеи не соединялись никак. Только после «Гадких лебедей» они в моем воспаленном сознании сошлись, и возникла «Роль». Долгим был путь к этому замыслу.

– Почему эпоха Гражданской сейчас так интересна? Взять того же «Адмирала»...

– Наверное, по аналогии. Любой революционный период – это в какой-то степени маскарад. В нашей эпохе тоже был не так давно революционный период, сейчас мы живем в постреволюционном мире. И этот маскарад – он привлекает. Дима Быков интересно написал о моем фильме: он на первый план выдвинул именно структуру жизни, когда каждый играет какую-то роль – и теряет свою сущность.

– Когда закадровый голос говорит в финале, что Евлахов понял загадку русской истории, что имеется в виду? Вы сами знаете, что это за загадка?

– Для меня было важно показать, что герой в своих размышлениях ушел так далеко от реальности, что его сознание сдвинулось. Это больное сознание: раздвоение души, слияние двух душ, противостоящих друг другу в Гражданской войне. По сути – раскол внутри одной души, раскол культурного российского менталитета. В этом плане герой имел право говорить о тайне русской истории. Я как автор говорить о ней, конечно, не имею права – это была бы невероятная претензия.

Фантастика, но не совсем

– Местами «Роль» смотрится почти как «Адмиралъ»: с одной стороны, красные звери сжигают пассажиров в топке паровоза, с другой – почти безупречная «Россия, которую мы потеряли» на фотографиях в финале. Чистенький Выборг, грязный Петроград...

– Выборг и правда был чистенький город, и мне был важен контраст: с каких бытовых вершин герой идет в грязь философского понимания мира? Это ведь жертвенный шаг, шаг безумия, для обывателя не очень понятный. От добра добра не ищут и так далее... Белые, конечно, не были белыми и пушистыми, Гражданская война отличалась невероятной жестокостью, но красные тут преуспели. Людей и правда в топках жгли – правда, жгли и те, и другие... Но смысл не в том, чтобы показать, что эти хорошие, а те плохие. Финал не имеет отношения к белой России – только к Серебряному веку. Фотографии великих актеров отсылают к утерянному идеалу искусства. Тут можно было и Париж показать.

– Легко ли работать с гениальным актером Максимом Сухановым?

– Легко – именно потому, что он гениальный актер. Я благодарен судьбе за то, что она нас свела и мы подружились. Работать с Максимом – одно удовольствие. Оставаясь в рамках замысла, он наполняет материал своим актерским содержанием, жизненным опытом и прочим. Это дорогого стоит. Великие актеры отличаются тем, что кроме поверхностного, непосредственного содержания играют и на более глубоких уровнях, открывая второй смысл, третий, четвертый... Это уже глубина актерской личности. Суханову такие вещи легко даются.

– Вы известны как режиссер, снимающий притчи, часто фантастические. Видите ли вы себя как фантаста – и можно ли назвать «Роль» фантастикой?

– Та фантастика, которой я занимался, это, по сути, философское кино. Фантастика позволяет выйти за рамки бытовой реальности в метафорическое осмысление жизни, не более. В этом плане я не фантаст. Другое дело, что я иногда уговаривал моего друга Славу Рыбакова (фантаст Вячеслав Рыбаков, автор романов «Очаг на башне», «Гравилёт “Цесаревич”» и других – Н.К.) стать автором сценария, хотя он и противился – понимал, что от написанного им мало что останется, и я, как он говорил, «надругаюсь над созданным». Мне нужен был профессионал, знаток жанра, чтобы не изобретать велосипед. Тем более Слава – ученик Стругацких, а «Гадкие лебеди» сняты по их роману. В «Письмах мертвого человека» Борис Натанович Стругацкий был соавтором сценария. «Гадких лебедей» мы ему показывали, и он благословил нас на то, чтобы уйти от первоисточника... Повторяю, это не та фантастика, к которой мы привыкли. Под фантастикой мы подразумеваем механизированные фантастические сказки, которыми полон экран, фэнтези и прочее. Это совершенно с другого берега фильмы, ничего общего с моими.

Философия против юмора

– Многим показалось, что ваши «Гадкие лебеди» значительно уступают первоисточнику...

– Конечно, уступают – в романе содержание многообразнее. И значение для своего времени он имел гораздо большее. Я сам читал «Гадких лебедей» под партой, тайно, в перепечатке... Все понимали, о чем идет речь: «мокрецы» – это интеллигенты, главный герой – Владимир Высоцкий... Но весь этот материал в 2006 году уже не звучал. Звучало другое: поразительное предчувствие детей-индиго, о которых в 1960-е никто и не слышал. Вот о них я и снимал «Гадких лебедей». Это малая часть того, что заложено в книге. Конечно, любители Стругацких были глубоко оскорблены отсутствием всего остального. Кого-то фильм разочаровал, кого-то, кто не так сильно держался за роман, вдохновил и взволновал.

– У вас есть любимая книга Стругацких?

– Больше всего я люблю «Улитку на склоне». Но это неэкранизируемая вещь. Магический совершенно текст.

– «Гадкие лебеди» называли неразвлекательной фантастикой. Есть интересная черта, которая роднит экранизации Стругацких: вашу, «Сталкера» Тарковского, «Дни затмения» Сокурова, «Трудно быть богом» Германа. Это фильмы с притушенной цветовой гаммой, философичные, но абсолютно неразвлекательные – в отличие от первоисточников. Весь юмор братьев Стругацких теряется. Почему так происходит?

– Это неслучайно. К Стругацким обращались режиссеры, желавшие вытащить из их книг философское содержание. Юмор хорош в литературе, но если его перенести на экран, получится некое снижение. Наверное, это всех и останавливало. Свои соображения я уже высказал: юмор «Гадких лебедей» связан с прошлым, которое уже навязло в зубах, все о нем знают... Тарковского в «Пикнике на обочине», по которому снят «Сталкер», привлекало совсем другое, не зря он заставил Стругацких писать двадцать пять вариантов сценария и сделал в итоге философскую, даже религиозно-философскую вещь. Но были и попытки оставить в сценарии литературу – неудачные: «Отель “У погибшего альпиниста”», «Чародеи», немецкое кино «Трудно быть богом». Я, кстати, был знаком с его режиссером Петером Фляйшманом. Он замечательный винодел. Мы с ним встретились в Португалии, с нами еще был Саша Кайдановский, и Петер водил нас по разным винным местам. Рассказывал про виноделие. Про кино вообще ничего не говорил.

Папики, а вот и мы!

– Вы были ассистентом на съемках «Сталкера» в Таллинне. Что вам больше всего запомнилось?

– Я учился на Высших режиссерских курсах, а Андрей Арсеньевич читал нам лекции о кинорежиссуре, очень содержательные. Меня и еще пару человек он взял на практику на «Сталкер». Это событие на всю жизнь: вот он, твой обожаемый мэтр, рядом, создает на твоих глазах шедевр – и ты видишь, куда каждый гвоздик забит. Тарковский серьезно относился к практике, давал нам режиссерские задания, я к нему ходил в гостиницу «Виру»: распечатывал все на машинке, хотя это стоило огромных трудов, рисовал движения камеры... После чего Тарковский рассказывал, почему это все никуда не годится. (Смеется.) Помню, он как-то попросил меня разработать финал. Я придумал такую концовку: сталкер открывает в каком-то сарайчике дверь – а там квадрат звездного неба. До того я написал сцену с тонкими деревьями, но тут Тарковский сыронизировал, мол, это намек на живопись Возрождения... Мой финал его удивил, но он ничего не сказал. Прошло тридцать лет – и в «Гадких лебедях» я снял этот финал. Девушка протирает окно, решетка исчезает – и появляется звездное небо...

– Здорово. И очень метафорично.

– Одно время мне казалось, что надо сделать другой финал, вот такой: герои все выходят, стоят и ждут Будущее. Ветер, поле бесконечное, степь, пыль... И Сахаров стоит, и Стругацкие, и режиссер, и Славу Рыбакова я хотел поставить... Мы ждем Будущее, которое так звали, и вдруг из пыли появляется толпа бритоголовых братков с цепями, и эти братки говорят: «Папики, а вот они мы!..» Такое Будущее! Ох, хотелось мне это снять... Но потом я подумал, что это будет слишком публицистично. Хотя, может, и надо было.

– Как писали Стругацкие: «Будущее создается тобой, но не для тебя»?

– Вот-вот. У Стругацких меня привлекает еще одна черта – они позволяли себе говорить о человечестве очень нелицеприятно. Мало кто из писателей так может – боятся реакции читателя, видимо.

– Насколько повлиял на вас Тарковский?

– На той практике он ко мне пригляделся, что-то понял про меня, потом, на втором курсе, я стал с ним советоваться по каждой серьезной работе. Уже после обучения помог подготовить к печати его лекции... Мы стали более дружески общаться, говорили обо всем – о религии, о философии.

– То, что сейчас происходит с культурой в России – коммерциализация снизу, идеологизация сверху, некий хаос посередине, из которого появляются временами замечательные вещи, – это нормальная ситуация?

– Хорошо сказано, между прочим, этакий гамбургер... Нет, ситуация не нормальная. Боюсь, из этих экскрементов я могу и не вынырнуть с новым замыслом. Это меня пугает и бросает в холодный пот. Непонятно, куда выныривать из этого ужаса.